Дома Максимук представил меня своей супруге Софье Алексеевне («Мой вариант Софьи Андреевны…» — усмехнулся он), с удовольствием продемонстрировал огромную свою библиотеку — тысячи три или четыре отлично подобранных книг.
Потом мы пили чай с фантастически вкусным тортом, а в качестве пролога — по стопочке чего-то экзотического и крепкого под бутерброды с черной икрой. Сам Максимук так и не сообщил мне причину микроторжества, сделала это Софья Алексеевна, находившаяся в исключительно приподнятом настроении. Оказывается, тем утром было утверждено в плане пятитомное собрание сочинений Максимука («После больших, знаете ли, треволнений…» прокомментировала Софья Алексеевна), и я оказался, можно сказать, первым из читателей, получившим право поздравить живого классика.
Беда, однако, заключалась в том, что я не мог числить себя в славной когорте читателей Ивана Максимука, ибо буквально ни одного его произведения никогда не читал и, могу поклясться, в руках никогда не держал. Но хозяева мои в избытке великодушия простили мне этот грех, снабдили толстенным его романом с дарственной надписью («Новостройка», роман в трех частях с прологом и эпилогом) и взяли слово (вместе с номером моего телефона), что ровно через неделю я загляну к ним снова и расскажу о своих впечатлениях.
Я распрощался с радушными Максимуками в твердой уверенности, что внимательно прочту роман и постараюсь высказать автору все самые теплые слова, которые придут на ум. Но уже в трамвае, пролистав большую книгу, я понял, что прочесть ее не смогу (просто не захочу), и потому не судьба мне, должно быть, снова увидеться с ее автором.
Но вышло по-другому. Ровно через неделю мне позвонила Софья Алексеевна и пригласила к ним. Буквально в это время я очухивался от инверсина и уже знал, что над Кляминым нависла страшная опасность. Поэтому я не слишком вежливо отказался от встречи, сославшись на крупные служебные неурядицы и неизбежную поездку на сельхозработы. Иногда думаю, соври я тогда, просто нахами ей, и не было бы многих последующих событий…
Где-то через полчаса мне позвонил сам Максимук и стал допытываться что да как, да какие-такие неурядицы могут помешать встрече читателя с писателем. Я взял и рассказал ему о Клямине, об инверсине, о своем стимулированном бунте, и это привело Ивана Павловича в какое-то восторженное состояние («Ну, вы, ученые, даете! — приговаривал он. — Ну, даете! Это сюжет для фантастического романа, а не производственный конфликт…»).
К сожалению, это был всего лишь сюжет для производственного конфликта, причем с крайне реалистическими и неприятными последствиями. Я дал понять это Ивану Павловичу, и он, кажется, понял. Понял настолько, что сразу же предложил свой ход — встречу со старым его другом, товарищем Карпулиным, который «одним телефонным звонком всех на место поставит».
Признаться, я не очень обрадовался такой перспективе и, пожалуй, отмахнулся бы от нее, иди речь обо мне лично. Но речь шла о Клямине, положение которого выглядело вполне безнадежно, и во имя Александра Семеновича я не имел права пренебрегать ни одним шансом. И я пошел на встречу с Карпулиным, описанную выше.
Ничего хорошего из этого не вышло. Клямин все равно был устранен, и я почувствовал, что самолюбию Максимука нанесен жестокий удар. Не знаю, может, ранее жизнь оберегала его от созерцания таких расправ (таких примитивных и интеллигентных! — на иные он наверняка досыта насмотрелся), но финал истории Клямина его поразил.
Самое любопытное, что Максимук попытался по-своему меня утешить.
— В том-то и дело, Вадим, что даже у таких, как Карпулин, реальной власти не хватает. Не справляются они с системой взаимосвязанных топаловых, вязнут в них… Проводимости нет, самые ценные идеи затухают на следующем же уровне, если не входят в резонанс с личными устремлениями топаловых… Удельные князьки, которым слишком многое дано на откуп, с которых слишком мало спрашивают… Уверен, что Вселенная родилась вместе с ними, обрела разум в момент их вступления в должность и расширяется исключительно ради их удобства, а с их уходом немедленно схлопнется, коллапсирует в точку, точнее — в восклицательный знак на их бронзовых памятниках…
Надо отметить, Иван Павлович любил всевозможные естественнонаучные аналогии. Некоторые ему, по-моему, удавались.
— И все-таки прошу тебя, Вадим, прочти мой роман, — сказал он тогда. Мне действительно интересно узнать твое мнение…
Время было до предела неподходящее, однако «Новостройку» я все-таки осилил. По диагонали, но от начала до конца. И обозлился на себя по-черному — ведь уже к десятой странице ясно стало, что читать не следует…
Для тех, кто не знаком с этим романом, на всякий случай кратко восстановлю его сюжет. Строится некий комбинат — в явно неподходящем месте, неподходящем с экологической и культурной точек зрения (будет разрушен красивый озерный уголок, снесены стены древнего монастыря). Новый директор, большой энтузиаст будущего промышленного гиганта, постепенно (на протяжении семисот страниц романа) убеждается в правоте тех, кто предлагает перенести стройку. Где-то в середине романа всплывают и дополнительные обстоятельства — скажем, экологически неразумное положение комбината оказывается и транспортно невыгодным. И наконец директор и его сподвижники выясняют, что сам проект комбината несовременен и к моменту завершения стройки продукция морально устареет. Так что проект надо перерабатывать (что директор с указанными сподвижниками начинает делать в предпоследней главе чуть ли не в свободное от работы время), а потому есть годик-другой и на привязку стройки к новому, всех устраивающему месту.
В целом выходит так, что порочность проекта ясна всем — от читателя до пионера Коли (одного из великих защитников местной природы, отличника к концу романа). Сопротивляются только какие-то неведомые темные силы в высоких планирующих органах, реально представленные лишь парой стандартных карьеристов из главка, впрочем, успешно разоблачаемых к последним главам. Ну и конечно, несколько пересекающихся лирико-бытовых линий, плюс социальный срез — рабочие, ИТРы, директора, работники министерств, дети, тещи, ударники, спекулянты, толкачи… Все правильно до зубной боли, порок наказуется, в перспективе просвечивает нечто сияюще-победительное…
По-моему, на все такое за глаза хватило бы рассказа, а еще лучше газетного очерка, ибо в целом роман и есть распухший очерк в манере «так надо бы, потому что так хотелось бы…»
Что-то в этом духе я и сказал Ивану Павловичу и нажил себе вечного врага в лице Софьи Алексеевны. А сам Максимук, к немалому моему удивлению, вовсе не обиделся. Улыбнулся и пожал плечами:
— На таких, как ты, новостроечная литература действует как красная тряпка на быка. Кстати, поголовье нервных быков почему-то неуклонно растет. Как ты думаешь, почему?
Я вежливо промолчал. Но Софья Алексеевна не выдержала.
— Вы не разделяете народных взглядов, Вадим, для вас особые блюда готовить надо. А между прочим, когда по роману пятисерийник сняли, на телевидение много писем пришло, и почти во всех сказано, что проблема, поднятая Иваном Павловичем, очень важна…
Максимук не без труда успокоил ее и попросил меня, как о величайшем одолжении, прочесть рукопись первого варианта «Новостройки». Я сопротивлялся, но он — великий мастер уговаривать. Пришлось взять рукопись (всего около трехсот машинописных страниц), о чем я впоследствии не пожалел.
Вроде, тот же сюжет, те же действующие лица, но совсем другой роман, лично меня всерьез затронувший (а датой, проставленной в конце рукописи, прямо-таки ошеломивший — в то время и так писать, так понимать! в то время, когда я с охапкой правовернейших идей и густо-розовых надежд и со свеженькой дипломной корочкой в кармане переступал порог нашего Центра…). Звучала там какая-то трагическая нота, и события разворачивались совсем по-иному. Было видно, кто и почему думает задом, как благочестивые проходимцы, не сходя со своих высоких кресел, гробят человеческие судьбы и государственные миллионы, гробят, всеми средствами и с особой жестокостью отстаивая собственную избранность и неприкосновенность. Я увидел здесь топаловых от промышленности и экономики, небольшую, но очень колоритную галерею. Не знаю, может, в этом варианте тоже было немало от социологического очерка, но роман, несомненно, был — я имею в виду эту непрерывно звенящую трагическую ноту, заставляющую думать о переменах, о самых серьезных переменах, о скорой помощи перемен. И директор комбината добивался своего лишь ценой полного самосожжения, его не просто учили жить «фэйсом об тэйбл», его на костре поджаривали, и сгорали на том костре его карьера, его семья, его надежды. И самое главное — оставалось не слишком ясным, является ли новое решение действительно разумным или только так выглядит на фоне явно нелепого старого.