Тогда, в 99-м, люди увидели, как совершается гигантская по последствиям провокация и чудовищное предательство: боевики Басаева и Хаттаба возвращались из Дагестана в Чечню в сопровождении федеральной авиации, и никто их не трогал, зато когда они скрылись в горных лесах, сразу начались интенсивные бомбежки сел, через которые они прошествовали на свои базы. В результате Дуба-Юрт – еще одно многотысячное село неподалеку от Чири-Юрта, но глубже в предгорьях, – оказалось разрушено на 98 процентов, и большая часть его жителей, лишившись крыши над головой, ушла в «наш» Чири-Юрт… Здесь же, на пятачке между Чири-Юртом и Дуба-Юртом, совсем не случайно произошли события, ставшие истоком и первопричиной многих других принципиальных для всей остальной России трагических коллизий. В феврале 2000 года тут шли ожесточенные бои за те самые «Волчьи ворота». С федеральной стороны, среди прочих, их вел танковый полк под командованием Юрия Буданова – считавшийся одним из лучших подразделений российских Вооруженных сил. Того самого Буданова, полковника с двумя орденами Мужества на груди, история которого стала более чем показательной, продемонстрировав «новое лицо России» – промилитаристской и неосоветской России Путина, где цель опять вовсю оправдывает средства. Напомню: именно на поле между Чири-Юртом и Дуба-Юртом в феврале 2000-го Буданов потерял убитыми несколько своих офицеров, в числе которых был и его лучший друг майор Размахнин. Именно здесь Буданов дал себе клятву во что бы то ни стало отомстить тем снайперам, которые уничтожили его боевых товарищей. Именно отсюда, в конце февраля 2000-го, из боев, его полк перебазировали на 80 километров вглубь Чечни, на окраину селения Танги– Чу (известного теперь всему миру в связи с проблемой так называемых «военных преступлений федеральных военнослужащих в Чечне»), где 26 марта 2000 года, в ночь после выборов Путина президентом России, полковник напился и, решив, что настал час расплаты за те бои у «Волчьих ворот», похитил, изнасиловал и задушил 18-летнюю чеченскую девушку Эльзу Кунгаеву, которую он посчитал той самой во всем виноватой «снайпершей», на основании чего и был впоследствии оправдан как российским общественным мнением, так и российской судебно-государственной машиной, признавшей, что раз полковник совершил «социально мотивированное», значит, и «правильное» убийство.
Впрочем, к Буданову я еще вернусь, – это было продолжение войны, вдрызг перепахавшей всю нашу жизнь… А пока вернемся в Чири-Юрт. В жаркое, почти 50-градусное мучительное лето на исходе первого года второй чеченской войны. В толпу людей, согнанных полком Буданова с насиженных мест и превращенных в изгоев. Бесправных, униженных, голодных, грязных.
Вот и случилось: впервые не в кино увидела опухшую от голода бабушку, и никто теперь не сотрет эту картину из моей памяти. Это произошло почти год спустя после начала войны, в самом центре Чири-Юрта, среди перенасыщенной людской массы, в бывшей школе № 3, восемь месяцев назад спешно, по мере приближающихся бомбежек, прекратившей учебный процесс и превращенной в один из пяти беженских лагерей, существующих теперь только в этом населенном пункте.
Гравюра, как известно, пишется в один цвет. Такова и Хазимат Гамбиева: высохшая статичная старуха-беженка с раздутыми суставами, со вздутым животом – она вся будто выписана черным по пергаменту, без полутонов. Черный рисунок морщин на коже неестественного тона. Обтянутый нос – еще одна линия черноты. Темные обводы обострившихся скул – тоже. Шея, как под веревку… Блокада Ленинграда в Миллениум. И опять – в Европе, которой сейчас куда больше дела до пышных торжеств в честь наступления нового века, чем до Чечни – одной из европейских территорий.
Хазимат очень больна. И в общем-то никакая не старуха. Ее младшей дочке только 13 лет, а самой – 51. Болезнь же, превратившая Хазимат в гравюру наяву, называется просто – дистрофия. Хронический голод.
Все, что перепадает семье Гамбиевых из 11 человек, самоотверженная Хазимат, мама и бабушка, отдает детям и внукам. Яблоки – четырем маленьким внукам, потому что от голода и холода у них открылся туберкулез. Муку на лепешки – дочкам-невестам.
Сначала, когда только прибежали в Чири-Юрт, деньги у Гамбиевых были: девочки по очереди носили на базар свои сережки. Какое-то время семья держалась и на том, что старший сын Хазимат продал маленький телевизор – единственную вещь, спасенную Гамбиевыми из своего сгоревшего дома. Но с продажей телевизора деньги кончились.
–На что вы надеетесь дальше? – спрашиваю.
–Не надеюсь ни на что. День выжили, и слава Аллаху, – отвечает Хазимат, держа правую руку у шеи, будто помогая себе продышаться. – Никакой помощи ниоткуда. Умираем потихоньку в нашем загончике. Мой старший сын еле двигается – есть нечего. Моя младшая в голодный обморок вчера упала. А лагерные соседи сделали вид, что не поняли, почему обморок… Хотя в этот день у них был хлеб и чай – я чувствовала запах… Люди одичали.
К исходу первого года войны один из главных ее результатов скрывать дальше невозможно. Под свирепствующим напором столь отчаянного голода и беспросветного туберкулеза, подобных которым не было даже минувшей зимой в гигантских переселенческих анклавах Ингушетии, чеченцы стремительно утрачивают дух своего народа. Если еще зимой большинство беженцев твердо и зло кидали тебе в лицо: «Мы и это от вас переживем! Сколько бы вы на нас не давили! Потому что мы – вместе, и мы – сила». Теперь же в ходу совсем другие тексты. Где-нибудь в лагерном закоулке тебя кто-то обязательно хватает за руку, и ты слышишь тихое и подавленное: «Мы этого уже не вынесем. Мы – волки. Друг для друга тоже».
Дух народа не пережил учиненного над ним погрома и унижения. И именно поэтому – в лагерях, несмотря на лето, «блокадники»-2000. Опухшие от голода.
Симптом «Г-4»
На заднем дворе бывшего Шалинского пищекомбината (райцентр Шали – в тридцати километрах от Чири – Юрта) жестоко дерутся и исступленно костерят друг друга сотни людей. Они пришли сюда с самого раннего утра, чтобы в обмен на «Г-4» – специальный росчерк в документах, свидетельствующий о том, что они – бездомные беженцы в пределах своей земли, – получить на каждую еще живую душу по три банки сгущенки и одну – тушенки.
«Г-4» – так тут официально называется гуманитарная помощь от имени российского правительства пострадавшим от «антитеррористической операции».
Сейчас дают «Г-4», то есть четвертый номер – значит, за год войны было четыре таких раздачи. В каждой порции – «трехдневка», запас еды на трое суток из расчета по 15 рублей в день. «Г-3» – третья раздача, имела место пару месяцев назад. Точно такие же порции в ближайшие дни привезут и чири-юртовским беженцам, семье Хазимат Гамбиевой… Под вопли из Кремля, что «беженцы обеспечены самым необходимым»… И гуманитарной катастрофы в связи с «антитеррористической операцией на Северном Кавказе», «конечно, нет»… Я стою на заднем дворе Шалинского пищекомбината среди оголодавшей толпы, рвущейся к заветным контейнерам, и вспоминаю холеную внешность Сергея Ястржембского, президентского помощника и главного провозвестника отсутствия «гуманитарной катастрофы».
Айшат Джунаидова, руководитель миграционной службы Шалинского района (здесь стоит на учете почти 60 тысяч беженцев), говорит так:
– Вы там доведите в Москве до сведения, что на эту государственную подачку выжить нельзя. Ни при каких условиях. Многие наши беженцы фактически приговорены к голодной смерти.
Я, конечно, обещаю «довести». Но очень тихо обещаю. Даже совсем почти не обещаю, а просто так, киваю, что-то пришепетывая… И ничего не объясняю – ну как можно сказать приговоренному что: во-первых, мои объяснения Кремлю до полнейшего фонаря, во-вторых, ситуация в Москве с идущей на Кавказе войной такая запутанная, и никто почти ничего не знает, потому что не хочет знать, в-третьих, даже близкие друзья не верят моим рассказам после командировок в Чечню, и я перестала что-либо объяснять, сижу да молчу в компаниях, когда приглашают, в-четвертых и в главных, далеко не всегда даже в моей газете, оппозиционной к нынешней «линии партии и правительства» – в том, что касается войны в Чечне, ждут моих репортажей из Чечни и хотят их публиковать, а публикуя, иногда вырезают самые «жесткие» куски, мотивируя желанием не эпатировать публику, и внутриредакционная полемика на этот счет остра, как никогда, и приходится очень туго…