На рассвете где-то прозвучал негромкий, но явственный крик.

Вскоре после этого Дуглас вошел в палату к жене. Встретившись с ним глазами, она произнесла:

— Саша исчез.

— Я знаю, — тихо ответил он.

— Но он распорядился, чтобы его заменил кое-кто другой. Гляди.

Когда он подошел к кровати, она откинула уголок одеяльца.

— С ума сойти.

Он увидел маленькое розовое личико и глаза, которые на мгновение полыхнули ярко-голубым и тут же закрылись.

— Кто это? — спросил он.

— Твоя дочь. Знакомься: Александра.

— Привет, Александра, — сказал он.

— Тебе известно, как сокращенно зовут Александру?

— Как?

— Саша.

Он с величайшей осторожностью коснулся круглой щечки.

— Здравствуй, Саша, — сказал он.

Эти звуки возникли среди лета, среди тьмы.

Около трех часов ночи Белла Уинтерс села в постели и прислушалась, а потом снова легла. Через десять минут она услышала все тот же шум, доносившийся из мрака, от подножия холма.

Белла Уинтерс жила в Лос-Анджелесе, неподалеку от Эффи-Стрит, на Вандомском холме, в квартире первого этажа; обитала она здесь всего ничего, несколько дней, поэтому все пока было ей в диковинку: этот старый дом, старая улочка, старая бетонная лестница, поднимавшаяся круто в гору от самого подножья — ровно сто двадцать ступеней. И как раз сейчас…

— Кто-то поднимается по лестнице, — заговорила Белла сама с собой.

— Что такое? — сонно переспросил ее муж Сэм.

— На лестнице мужские голоса, — сказала Белла. — Разговоры, крики, едва ли не до драки доходит. Я и прошлой ночью их слышала, и позапрошлой, но…

— Кого? — не понял Сэм.

— Ш-ш-ш, спи. Я сама посмотрю.

Она выбралась из постели, подошла к окну, не зажигая света — и в самом деле увидела двух мужчин, которые переругивались, ворчали, кряхтели — то громко, то приглушенно. До ее слуха донеслись и другие звуки: глухие удары, стук, скрежет, будто в гору затаскивали какой-то громоздкий предмет.

— Неужели в такое время кто-то надумал переезжать? — спросила Белла, обращаясь к темноте, к оконному переплету и к себе самой.

— Это вряд ли, — пробурчал Сэм.

— А похоже…

— На что похоже? — Сэм только теперь окончательно проснулся.

— Как будто двое тащат…

— Господи помилуй, кто кого тащит?

— Двое тащат рояль. По лестнице.

— В три часа ночи?

— Двое мужчин и рояль. Ты только прислушайся.

Муж, заморгав, сел и насторожился.

В отдалении, где-то на середине склона, раздался протяжный стон, какой издают от резкого толчка рояльные струны.

— Убедился?

— Надо же, так и есть. Но кому придет в голову красть…

— Они не крадут, они доставляют по адресу.

— Рояль?

— Я тут ни при чем, Сэм. Выйди, поинтересуйся. Нет, погоди, я сама.

Кутаясь в халат, она выскочила за дверь и пошла по тротуару.

— Белла, — яростно прошипел Сэм ей вслед. — Куда тебя понесло?

— Женщина в пятьдесят пять лет, толстая и страшная, может смело гулять по ночам.

На это Сэм ничего не ответил.

Она бесшумно добралась до кромки склона. Где-то внизу — у нее не осталось сомнений — двое ворочали неподъемный груз. Временами он издавал протяжный стон и умолкал.

— Эти голоса… — прошептала Белла. — Почему-то они мне знакомы.

В непроглядной тьме она ступила на лестницу, которая мутной полосой уходила вниз, и услышала разносящийся эхом голос:

— Опять из-за тебя влипли.

Белла замерла. Где же, недоумевала она, я слышала этот голос, причем тысячу раз!

— Ау! — окликнула она.

Отсчитывая ступеньки, Белла двинулась вниз, но вскоре остановилась.

И никого не увидела.

Тут ее пробрал холод. Незнакомцам просто некуда было деться. Склон шел круто вниз и круто вверх, а они волокли тяжелое, громоздкое пианино, ведь так?

«С чего я взяла, что это пианино? — удивилась она. — Я ведь только слышала звук. Однако сомнений нет, это пианино. Причем в ящике!»

Она медленно развернулась и пошла наверх, преодолевая ступень за ступенью, медленно-медленно, и голоса тут же зазвучали вновь, будто только и ждали, чтобы она убралась восвояси после того, как их спугнула.

— Ты что, спятил? — негодовал один.

— Да я хотел… — начал другой.

— На меня толкай! — закричал первый.

«А второй-то голос, — подумала Белла, — он ведь мне тоже знаком. И я даже знаю, что сейчас последует!»

— Эй, ты, — сказало ночное эхо далеко внизу, — не отлынивай!

— Так оно и есть! — Белла закрыла глаза, откашлялась и едва не упала, присаживаясь на ступеньку, чтобы отдышаться, перед ее мысленным взором проносились черно-белые картины. Почему-то ей привиделся 1929 год: она сама, еще девочкой, сидит в кино, в первом ряду, а высоко над головой мелькают светлые и темные кадры, она замирает, потом смеется, потом опять замирает и опять смеется.

Она открыла глаза. Где-то внизу перекликались все те же голоса, скрежетал груз, в ночи разносилось эхо, незнакомцы выходили из себя и сталкивались шляпами-котелками.

Зелда, подумала Белла Уинтерс. Надо позвонить Зелде. Она знает все. Кто, как не она, объяснит мне, что происходит. Зелда и никто другой!

Вернувшись в дом, она набрала З, потом Е, потом Л, Д, А и только тут сообразила, что делает не то; пришлось начать сначала. Телефон звонил очень долго, пока ей не ответил досадливый спросонья голос Зелды, жившей на полпути к центру Лос-Анджелеса.

— Зелда, это я, Белла!

— Сэм умер?

— Нет, что ты, мне прямо дурно стало…

— Ах, тебе дурно?

— Зелда, ты, наверно, решила, что я схожу с ума, но…

— Ну, сходишь с ума, а дальше что?

— Зелда, в прежние времена, когда в окрестностях Л.-А. снимали кино, натурные съемки проходили прямо здесь, в самых разных местах, так ведь? В калифорнийской Венеции, в Оушен-Парке…

— Чаплин снимался именно там, и Лэнгдон, и Гарольд Ллойд.[26]

— А Лорел и Гарди?

— Что?

— Лорел и Гарди — у них были натурные съемки?

— А как же, в Палмсе — они частенько снимались в Палмсе, и на Мейн-стрит в Калвер-Сити, и на Эффи-стрит.

— На Эффи-стрит?

— Белла, разве можно так орать?

— Ты сказала, на Эффи-стрит?

— Ну, да. Помилуй, сейчас три часа ночи!

— На самом верху Эффи-стрит?

— Совершенно верно — там, где лестница. Известное место. Там еще Гарди убегал от музыкального ящика,[27] который в конце концов его догнал и перегнал.

— Конечно, Зелда, конечно! Боже мой, Зелда, если бы ты это видела, если бы слышала то, что слышу я!

Даже у Зелды, на другом конце провода, сон как рукой сняло.

— Что происходит? Ты не шутишь?

— Господи, конечно нет! По лестнице — я только что слышала, и прошлой ночью тоже, и вроде бы позапрошлой, да и сейчас слышу — двое тащат в гору… это… пианино.

— Кто-то тебя разыгрывает.

— Нет-нет, они там. Я вышла — никого и ничего. Но эти ступеньки — как живые, Зелда! Чей-то голос говорит: «Опять из-за тебя влипли». Это надо слышать!

— Ты напилась и решила меня подразнить, потому что я от них без ума.

— Ничего подобного! Перестань, Зелда. Вот, слушай внимательно. Что скажешь?

Минут через тридцать Белла услышала дребезжание допотопной колымаги, притормозившей на заднем дворе. Этот драндулет Зелда купила исключительно из любви к старому кинематографу, чтобы можно было раскатывать по окрестностям, заряжаясь вдохновением для статей по истории немого кино, исключительно по истории: подъехать туда, где командовал Сесиль Демилль,[28] исследовать владения Гарольда Ллойда, с треском и грохотом покружить по съемочным площадкам студии «Юниверсал»,[29] отдать дань уважения оперным подмосткам из «Призрака оперы»,[30] заказать сэндвич в открытом кафе мамаши и папаши Кеттл.[31] Такова по натуре была Зелда, сотрудница журнала «Серебристый экран», своя в немом мире, в немом времени.