— Нет, нет… Мама… мама на работе. Сейчас я должен быть еще в школе, — он пытается держаться по-мужски твердо, я вижу это. Сдерживает слезы и крики. Господи, мне бы такую смелость, как у этого маленького парнишки. — Она будет… будет очень сердиться на меня.

— Нет, дорогой, нет. Она не будет сердиться. Мама просто обрадуется, что с тобой все в порядке, понимаешь? Обещаю, она не будет на тебя сердиться.

Дэлани смотрит на меня, и мне реально не нравится ее взгляд. Так же, как не нравится замедление сигналов на сердечном мониторе. Глаза Малкольма закатываются. Даже сквозь окружающий шум слышен ужасный свист в его груди. Но рана в его животе смертельна. Кислота из желудка вытекает в полость тела.

— Я умираю, да? — он смотрит на меня, и даже после трехлетнего стажа работы в отделении неотложной помощи врать больным легче не становится.

— Нет, Малкольм, детка. Дэлани вылечит тебя, договорились? Мы позаботимся о тебе, обещаю, — я с безумным упорством стараюсь остановить кровотечение из раны в бедре. Оно не останавливается. Врачам со скорой удалось замедлить его, но остановить не получается. Я копаюсь в его бедре, охотясь на поврежденную артерию, из которой фонтаном бьет кровь. — Где ты был, Малкольм? Если ты не был в школе, тогда где?

Мы его теряем. Мое сердце сжимается. Этот день будет преследовать меня в ночных кошмарах. Эти глаза — испуганные и умоляющие спасти его.

— Играл… в мяч, — с трудом открыв глаза, выдыхает он. Находит мой взгляд. — Мне больно. Холодно. Я не хочу умирать. Я не… Мама?

На нем новые кроссовки «Джордан». Чистая белая кожа забрызгана кровью. Баскетбольные шорты. Немного великоваты. Зачем я отмечаю для себя все это? Обувь завязана тройным узлом, чтобы шнурки не мешались. На самом мыске левого кроссовка большая и идеально круглая капля крови. Я вижу, как поджимаются его пальцы, и вместе с ними сгибается кожа кроссовка.

— Малкольм? Оставайся со мной, малыш.

Я добираюсь до артерии, зажимаю ее гемостатами, но это его не спасет. Дэлани все еще трудится над его грудью.

— Малкольм? Кто твой самый любимый баскетболист? Малкольм?

Нет ответа. Он видит меня, но его взгляд мутнеет. Неровное моргание. Потом долгий взгляд в никуда. Веки подрагивают. Дыхание замедляется.

Мы продолжаем работать.

Нельзя останавливаться, даже когда понимаешь, что все безнадежно.

Дэлани смотрит на ровную линию монитора. Она хватает дефибриллятор и кричит, чтобы дали разряд.

— Отошли!

Мы все отступаем. Разряд! Ничего. Разряд! Ничего. Еще несколько попыток, но всем уже ясно, что он умер.

В итоге, тяжело дыша, Дэлани отступает. Это конец. Она вытирает лоб тыльной стороной запястья. Смотрит на часы на руке.

— Время смерти — одиннадцать двадцать три.

На работе я плакала всего два раза. Первый раз, когда это оказалась моя знакомая. Мы подружились, когда обучались сестринскому делу. Суицид. Она вскрыла себе вены. Никто и понятия не имел, что у нее были большие проблемы. А второй раз, когда на двести десятой улице столкнулись пятнадцать автомобилей. Множество пострадавших, шестеро погибших — двое из них маленькие дети. Которых пыталась спасти я.

И потеряла.

Чем-то сходно с потерей Малкольма.

Я не могу с этим справиться. Дэлани видит это.

— Возьми перерыв, Найл.

Я не решаюсь, и она делает суровое выражение лица.

— Иди. Сейчас же. Десять минут.

— Ладно. Десять минут, — я просто повторяю ее слова, потому что чувствую головокружение. В такой ситуации единственный выход — повторить приказ. Убедить, что ты в порядке. Я почти уже на улице, когда меня хватает за руку дежурная сестра. — Хммм… Найл?

Я останавливаюсь и пытаюсь сфокусироваться на ней. Смаргиваю слезы. Молодая женщина в зеленом форменном костюме, азиатка, жестом указывает на мои руки. — Давай я возьму это? Я отнесу их.

Не понимаю, о чем она говорит. Опускаю взгляд и вижу, что на мне до сих пор окровавленные латексные перчатки, а руки мертвой хваткой сжимают гемостатические щипцы. Обернувшись, я вижу, что закапала кровью весь коридор. Позволив медсестре забрать зажимы, я ныряю в туалет, снимаю перчатки, заворачиваю их в серое бумажное полотенце и выбрасываю. Потом мою свои сотрясаемые мелкой дрожью руки.

Меня всегда трясет после операций или реанимационных мероприятий. Во время работы никогда.

Выбравшись наконец наружу, я потерянно озираюсь, в поисках места потише. Мне хочется побыть в одиночестве. Подальше от прибывающих к воротам отделения машин скорой помощи. Подальше от пациентов и посетителей у главного входа. В итоге я просто плюхаюсь на бордюрный камень под высокой пальмой. Закрыв лицо руками, стараюсь не всхлипывать. Пытаюсь отогнать видение Малкольма — умирающего, растерянного, испуганного. Рядом раздается звук чьих-то шагов по бетонной дорожке и, сморгнув с глаз соленую пелену, я вижу пару военных ботинок и линялые, потрепанные на подворотах голубые джинсы. Парень усаживается рядом со мной. Я откашливаюсь и быстрым движением руки смахиваю слезы.

— Вот, — я слышу спокойный, располагающий к себе мужской голос. Недостаточно низкий, но приятный. Я поднимаю взгляд и вижу большую мужскую руку — с волосками и шрамами на суставах — протягивающую мне сигарету.

— Я не курю.

— Я тоже, — он протягивает руку — бесцеремонно, если хотите — и вставляет мне между губ фильтр сигареты. Щелчок зажигалки, и она горит. — Но в такие моменты это нужно.

Я зажимаю сигарету между средним и указательным пальцем — тысячу раз видела, как Дэлани это делает — вынимаю ее изо рта и наконец бросаю взгляд на своего собеседника. Ой. Вау. Ладно. Он похож на Мак-Дрими из «Анатомии страсти» (Прим.: американский телесериал, в центре сюжета которого жизнь интернов, врачей и прочего персонала больницы Сиэтл Грэй. Мак-Дрими — это прозвище врача Дерека Шепарда, в сериале переводимое как «красавчик»).

Чуть старше тридцати, густые черные волосы, зачесанные назад, чуть посеребренные сединой на висках. Недельная щетина — бородой ее пока назвать нельзя — тоже с проседью. В уголках карих глаз морщинки от улыбок и солнца.

— Затянись, — уговаривает он. Мягко, но настойчиво. — Доверься мне.

Я делаю затяжку.

— А теперь вдохни. Ты закашляешься, но оно того стоит.

Я вдыхаю. Привкус мяты… ментол. Потом такой кашель, словно у меня эмфизема, но результат… того стоит. Точно, как он сказал. Я протягиваю ему сигарету, но он качает головой.

— Раньше я курил только после каждой операции, потом стал только после реально сложных, — он потирает уголок рта подушечкой большого пальца. — Это такая уловка, чтобы не стать зависимым. Можно выкурить одну сигарету, когда чувствуешь, что готов сломаться.

— Ты врач?

Он кивает. Наблюдает, как я еще раз затягиваюсь и снова кашляю.

— Хирург из ВБГ.

ВБГ? Звучит так, будто я должна знать, что это.

— «Врачи без границ» — уточняет он.

— Я точно слышала, но мало что об этом знаю.

— Некоммерческая международная гуманитарная медицинская помощь. Мы собираем команды медиков со всего мира и ездим по горячим точкам оказывать медицинскую помощь. Гражданские войны, стихийные бедствия, эпидемии.

— А где побывал ты?

Судя по его взгляду, он видел ад.

— Южный Судан, Уганда, Камбоджа, землетрясение на Гаити. Несколько лет проработал в Кот-д`Ивуаре, — он указывает на мои все еще дрожащие руки. — У меня тоже так. Трясутся, когда все кончено.

— Потеряла пациента, — это все, что я могу из себя выдавить.

Он кивает и щурится, когда выглянувшее из-за облаков солнце заливает светом наши лица. Стандартная жара Лос-Анджелеса.

— Легче никогда не станет. Если хочешь знать, становится даже труднее.

— Ему было двенадцать. Четыре огнестрельных ранения. Он просто… истек кровью.

— А ты обещала ему, что спасешь его.

Я могу только кивнуть, а он каким-то образом оказывается ближе, вроде бы при этом не двигаясь, и подталкивает меня плечом.