– Я?!

– Он сам рассказывал, – отрезала дона Жозефа, затем прибавила: – Ах, сеньор падре Амаро, придется вам заняться сеньором Жоаном Эдуардо, вернуть его на путь истинный! – и злобно хихикнула.

– А я, по-моему, вовсе не на плохом пути, – ответил молодой человек, улыбаясь и не вынимая рук из карманов. Глаза его то и дело обращались к Амелии.

– Полно вам зубы скалить! – вмешалась дона Жоакина Гансозо. – Ведь вспомнить страшно, что вы давеча говорили про святую из Аррегасы. Нет, кто такое слово вымолвил, тому на небе не бывать!

– Вот как! – встрепенулась сестра каноника, резко поворачиваясь к Жоану Эдуардо. – Что же такое вы сказали про святую? Может быть, что она шарлатанка?!

– Иисусе, какой грех! – ахнула дона Мария де Асунсан, всплескивая руками и устремляя на Жоана Эдуардо взгляд, полный благочестивого ужаса. – Неужели он сказал это? Святители Божии!

– Нет! нет! – с глубокой серьезностью вмешался каноник, сразу проснувшись и развертывая свой красный носовой платок. – Нет, нет! Сеньор Жоан Эдуардо не мог сказать ничего подобного!

Амаро спросил:

– А кто такая эта святая из Аррегасы?

– Как! Неужели вы о ней не слышали, сеньор настоятель? – с глубоким удивлением вскричала дона Мария де Асунсан.

– Конечно, он слышал! – возразила дона Жозефа не допускающим возражений тоном. – Даже лиссабонские газеты о ней шумят!

– Надо признать, это женщина необыкновенная, – вдумчиво и глубокомысленно произнес каноник.

Сан-Жоанейра бросила вязанье, сняла очки и сказала:

– Ах, сеньор падре Амаро, не умею вам объяснить… только это действительно чудо из чудес!

– Еще бы не чудо! Еще бы не чудо! – запричитали старухи. Благочестивое волнение охватило гостей.

– Что же это за чудо? – полюбопытствовал Амаро.

– Судите сами, сеньор настоятель, – торжественно начала дона Жоакина Гансозо, выпрямляясь и плотнее завертываясь в шаль, – святая живет совсем недалеко, в соседнем приходе; уже двадцать лет она не встает с постели…

– Двадцать пять, – поправила вполголоса дона Мария де Асунсан, слегка ткнув рассказчицу веером в плечо.

– Двадцать пять? Не знаю, сеньор декан говорил – двадцать.

– Двадцать пять, двадцать пять, – подтвердила Сан-Жоанейра; каноник поддержал ее, несколько раз внушительно кивнув головой.

– Она вся парализована, сеньор настоятель! – перебила ее дона Жозефа; ей не терпелось завладеть разговором. – Кажется, в чем только душа держится. Ручки худенькие-прехуденькие, не толще вот этого! – Она показала свой мизинец. – А когда говорит, надо прижать ухо к самым ее губам, а то ничего не слышно!

– Пищи не принимает! Чистой благодатью божьей питается! – заныла дона Мария де Асунсан. – Бедняжка! Подумать страшно!

Старухи в волнении умолкли.

Тогда Жоан Эдуардо, стоявший позади старух, заложив руки в карманы, сказал, улыбаясь и покусывая ус:

– Поверьте, сеньор падре Амаро, врачи знают, что говорят, у этой женщины просто-напросто нервное заболевание.

Столь явное безбожие привело в неописуемый ужас старых святош. Дона Мария де Асунсан в испуге осенила себя крестным знамением.

– Бога вы не боитесь! – закричала дона Жозефа Диас. – Рассказывайте гадости кому угодно, только не нам! Это оскорбительно!

– За это может молнией поразить! – растерянно озираясь, бормотала дона Мария де Асунсан; она испугалась не на шутку.

– Я же говорю! – кричала дона Жозефа Диас. – Этот господин не верит в Бога, не почитает святынь! – И, повернувшись к Амелии, она прошипела: – Знаешь, милочка, я бы подумала, прежде чем выходить за такого замуж!

Амелия вспыхнула; Жоан Эдуардо, тоже покраснев, насмешливо поклонился:

– Я говорю лишь то, что слышал от врачей. А насчет прочего… Поверьте, ни к кому из вашей почтенной семьи я свататься не намерен! Даже к вам, сеньора дона Жозефа!

Каноник захохотал довольно грубо.

– Тьфу! Пакостник! – взвизгнула в бешенстве дона Жозефа.

– Но какие же чудеса совершает святая? – спросил падре Амаро, чтобы унять разгоревшиеся страсти.

– Всякие, сеньор падре Амаро! – ответила дона Жоакина Гансозо. – Она не встает с постели, но знает молитвы от всех напастей; за кого ни помолится, на того нисходит благодать Божия; народ к ней так и валит, она может исцелить от всякой болезни. А когда ее причащают, она приподнимается над постелью, и тело ее само держится на воздухе, а глаза смотрят на небо, даже, знаете, мороз по коже подирает…

В этот момент новый голос произнес в дверях:

– Мир честной компании! Ба, сегодня тут собрались сливки общества!

Голос этот принадлежал необыкновенно длинному молодому человеку с желтым, худым лицом, кудреватым начесом на лбу и усами а-ля Дон Кихот. Когда он улыбался, во рту его на месте передних зубов зияла темная дыра. В глубоко сидящих обведенных синими кругами глазах тускло светилась какая-то баранья меланхолия. В руках он держал гитару.

– Ну, как ваши дела? – спросили его хором.

– Плохо, – уныло ответил он, садясь. – Боли в груди, кашель.

– Значит, рыбий жир не помогает?

– Э! – Он безнадежно махнул рукой.

– Я знаю, что вам нужно! – заявила дока Жоакина Гансозо. – Поезжайте на Мадейру!

Он захохотал с неожиданной веселостью.

– Поехать на Мадейру! Славно придумали, дона Жоакина Гансозо. Вы умеете пошутить! Вот так совет чиновнику, который на восемнадцать винтенов[45] в день кормит жену и четверых детей… На Мадейру!

– Как поживает милая Жоанита?

– А что ей делается! Слава Богу, здорова. Толстеет, аппетит отличный. Вот дети, особенно двое старших, те болеют. Да еще и прислуга свалилась; лежит, головы не поднимает. Уж одно к одному! Что поделаешь? Надо терпеть! Надо терпеть! – заключил он и пожал плечами.

Затем он вдруг повернулся к Сан-Жоанейре и хлопнул ее по колену:

– Как живете-можете, матушка игуменья?

Все засмеялись, а дона Жоакина Гансозо объяснила новому священнику, что молодого человека зовут Артур Коусейро, что он завзятый остряк и обладатель прекрасного тенора: никто в городе не поет романсы лучше него.

Руса принесла на подносе чай. Сан-Жоанейра, разливая его, приговаривала:

– Идите к столу, милые мои, чай крепкий, душистый. Брала в лавке у Соузы…

Артур подносил дамам сахарницу, каждый раз повторяя свою неизменную шутку:

– Если кисловато, подбавьте соли!

Старухи прихлебывали чай с блюдца мелкими глоточками и заботливо выбирали себе самые поджаристые сухарики. Некоторое время в столовой слышался сосредоточенный хруст; чтобы уберечь платья, гостьи предусмотрительно разложили на коленях носовые платки.

– Не хотите ли сладкого, сеньор падре Амаро? – сказала Амелия, подавая ему блюдо со сластями. – Все самое свежее, только что из кондитерской.

– Благодарствуйте.

– Возьмите вот это. Называется «небесный клубочек».

– Ну, если небесный… – ответил он с улыбкой и, не отрывая от Амелии глаз, взял кончиками пальцев сладкий шарик.

После чая сеньор Артур обычно не отказывался что-нибудь спеть. На рояле, возле пюпитра с открытыми нотами, горела свеча. Как только Руса унесла поднос, Амелия пробежала пальцами по пожелтевшим клавишам.

– Что же будем сегодня петь? – спросил Артур.

Посыпались заказы:

– «Вольный стрелок»![46] «Любовь за могилой»! «Неверный»! «Навеки»!

Каноник Диас проговорил в своем углу сонным голосом:

– Нет, Коусейро, лучше спой: «Дядя Козме, ух, плутяга!»

Дамы запротестовали:

– Фи! Уж вы придумаете, сеньор каноник! Что за идея?

Дона Жоакина Гансозо вынесла решение:

– Все это вздор. Спойте что-нибудь чувствительное, чтобы сеньор падре Амаро мог оценить ваш талант.

– Да! Да! – подхватили все хором. – Да, Артур, что-нибудь чувствительное!

Артур прокашлялся, сплюнул в платок, изобразил на своем лице глубокую меланхолию и запел: