– Вот, помню я, под Мукденом…
– Подумаешь, мой муж сейчас под Порт-Артуром. Он за день делает столько, сколько тебе за год не приснится.
– Если ты так восхищаешься своим мужем, почему ты тогда сейчас со мной в этой комнате?
– Выражаю тебе благодарность… от лица родины, – сверкнув глазами, шептала мамаша Сога.
– Ах ты плутовка!
И доблестный воин забывал начатую историю, наваливаясь на мягкое, податливое тело. Иной раз мамаша Сога приглашала для выражения благодарности разом двух, а то и трех участников сражений, умудряясь обслуживать их одновременно. После столь бурных изъявлений благодарности она тщательно устраняла следы соитий на теле, но щеки ее еще долгое время пылали.
В день взятия Порт-Артура ее щеки горели особенно ярко и жарко. Все газеты столицы отпечатали специальные выпуски, которые бесплатно раздавались прохожим. Мать Сога сжала сына в объятиях, расцеловала его и принялась готовить праздничную трапезу. Несколько сортов рыбы, маринованные овощи, куриное филе на вертеле, оладьи с креветками… даже говядина и белый рис акита – пища богачей.
На следующее утро, не успев еще переварить праздничный ужин, она приняла курьера генерального штаба. Ее муж пал смертью героя, погребальный пепел упокоится в святилище Ясакуни. Она как вдова героя получит пенсию, об этом ее известят особо.
Целую неделю мамаша Сога рыдала и покидала дом, лишь когда надо было позаботиться о сыне. Пришел еще один курьер генштаба, сообщил, что на следующий день прибудет специальный представитель. Она иногда вдруг начинала надеяться, что это ошибка, что он жив и вернется, но вместо этого ей предложили часть праха покойного мужа.
Представитель генерального штаба, уже посетивший в этот день с десяток домов с той же печальной миссией, был все же поражен глубиной печали мамаши Сога. Он зачитал ей официальный документ, передал керамическую урну с пеплом. Покидая дом, положил руку на плечо притихшему мальчику и прочувствованным голосом заверил, что он может гордиться своим отцом.
Хитоси наблюдал за матерью, некоторое время распростертой неподвижно. Затем она поднялась и собрала в главной комнате погребальные подносы. В центре установила урну, рядом курильницу. Принесла несколько оставшихся фотоснимков мужа. Сюда же добавила жертвенные дары и зажгла ароматическую палочку. Потом она плакала, молилась, снова плакала. Голосом, какого Хитоси еще никогда не слышал, она произнесла:
– Никогда не забывай своего отца. Никогда не проявляй к нему неуважения.
Весьма дрянная супруга стала образцовой вдовой. Она тут же облачилась в черное и не снимала его до конца дней своих. Ни один мужчина к ней более не прикоснулся. Еженедельно в сопровождении Хитоси она навещала святилище Ясакуни, чтобы почтить память мужа, и в ее молитвах чувствовалась преданность и искренность. Соседи не могли не заметить перемен в ее поведении, и их презрение к ней сменилось жалостью.
Папаша Сога, конечно, не подозревал, что жить ему осталось считанные часы, и, привалившись к скату траншеи, легкомысленно насвистывал модную песенку. Он не был любителем пения, но один из товарищей впал в хандру, и Сога постарался хоть чем-то его отвлечь от мрачных мыслей.
– Сдохнуть бы…
– Да брось ты! Войне ведь скоро конец. Чуток осталось.
– Голод… холод… Сдохнуть!
С холодом еще можно было бороться по ночам, сбившись по двое, по трое, согревая друг друга, аккумулируя тепло нескольких тел. Но на посту, в одиночку, приходилось туго. Ледяной ветер из глубин Сибири пронизывал несколько слоев грязной одежды, обмотанной вокруг тела и лица. Форма, присланная генеральным штабом, ни к черту не годилась. Солдаты просили родных прислать теплые вещи, но посылки не доходили. Точнее, солдатские письма с передовых позиций никуда не уходили.
Был у них в роте толковый парень, старший сержант, назначавший в караул. Он всегда прислушивался к мнению Сога, кто сможет отстоять на посту, а главное, кто не выдюжит. Жаль его, погиб неделю назад. Сменил же его полный придурок.
– Не выстоит, – заверил его Сога. – Да еще, чего доброго, сдуру какой-нибудь фокус выкинет.
Но разве может этот идиот принять совет младшего по званию?
– Сога, будешь много разговаривать, угодишь под трибунал.
Бедолага сжался в траншее. Желудок пуст, кожа обморожена, мысли лишь о смерти. Плачет, смеется, напевает, но думает только о смерти. Папаше Сога этот человечек понравился с момента прибытия два месяца назад. Он появился в этой же траншее, но не промерзшей, как сейчас, а грязной после осенних дождей. Как будто этот очкарик с луны свалился. Увидев громадную фигуру Сога, он улыбнулся и поклонился.
– Очень приятно, я…
– Не надо, не надо, просто скажи, как тебя зовут, – прервал его Сога. – Если тебя завтра убьют, то у меня должно остаться в памяти хотя бы твое имя. Хороший солдат не забывает имен сослуживцев. А лучше ничего не говори. Я не узнаю твоего имени и не смогу его забыть.
Эта тирада вызвала улыбку очкарика, улыбку приятную, каких Сога давно не видал. С головой парень, будущий врач, ему бы в госпиталь надо, а не в траншею с винтовкой в кулаке. Папаша Сога чуял, что новичок долго не протянет, и сразу дал ему дельный совет:
– Ты, малый, в случае атаки старайся ни о чем не думать. Тогда не будешь бояться. Как только почуешь страх – ты пропал.
Каким-то чудом студент пережил две атаки, но навсегда потерял улыбку. Ее сменил страх, терзавший парня до самого конца.
В три часа папаша Сога заснул, несмотря на собачий холод. Отключился на несколько минут. Этого времени несчастному очкарику хватило, чтобы выползти из траншеи и направиться в сторону противника. Когда два солдата разбудили Сога, беглец уже одолел полпути к колючей проволоке перед русскими окопами.
– Придурок, – выругался папаша Сога. – Его сейчас ухлопают!
– Похоже, он этого и добивается, – рассудительно заметил один из солдат.
– Пошли вернем его, – бросил папаша Сога,
– Но-но, полегче. Траншею покидать запрещено.
– Живо за мной! – приказал папаша Сога, перемахивая через бруствер.
– Тьфу на тебя, – раздраженно буркнул собеседник, и все трое устремились за беглецом.
Согнувшись, они побежали к вражеским траншеям. Не прошло и двадцати секунд, как русские их заметили, всех четверых; подняли тревогу, открыли огонь- Тело очкарика задергалось под ударами пуль. Он тяжело поднялся, завопил в сторону русских траншей:
– Стреляйте метче, прикончите меня наконец!
Но русские пули чаще всего свистели рядом. Сога бросился на парня и сбил его наземь.
– Идиот, посмотри, что ты наделал!
– Отпусти, я хочу подохнуть!
– Молчи, тебя не спрашивают. Бегом обратно.
Папаша Сога подмигнул своим товарищам, и тут винтовочная пуля разнесла на куски его левую коленную чашечку. Толком не ощутив боли и не поняв, в чем дело, Сога снова растянулся на земле. Он протянул руку к колену и нащупал нечто невразумительное.
– Смывайтесь! – крикнул он товарищам. – Я догоню.
К ним уже неслись две дюжины русских. Товарищи не заставили себя упрашивать. Они умудрились вернуться к своим с беглецом и без единой царапины. Папаша Сога пополз чуть в сторону. Ночь, темно, его могут и не найти.
К несчастью, его нашли. Сразу трое с ходу принялись долбить ползущего прикладами, перевернули его на спину. Несмотря на темноту, раненый заметил их изможденные физиономии. Голод, холод, страх… но главное – ненависть. «Им хуже нашего приходится, – понял Сога, наблюдая, как над ним вздымаются штыки. – И они хотят заставить меня заплатить. Но если бы они могли прочитать в моем сердце…» – попытался он себя утешить.
Трое русских не умели читать мысли и сердцеведами не были. Три штыка вонзились в тело папаши Сога. Один – в тонкий кишечник, второй пронзил насквозь желудок, а третий, пройдя рядом с подвздошной артерией, разорвал мочевой пузырь. Не прикончив свою жертву, русские отвернулись и потрусили в свой жалкий лагерь, предоставив папаше Сога умирать самостоятельно. Развороченные внутренности делали нормальное дыхание невозможным. Кровь замерзала, еще не свернувшись. Но умирающий все же пополз в сторону своей траншеи, медленно, осторожно, несмотря на адскую боль. Уже на рассвете он увидел, что над ним склонились лица товарищей. Санитары, понимая, что он почти покойник, все же повозились с его ранами. Через два часа папаша Сога испустил последний вздох. Бедного парня, будущего доктора, расстреляли в сторонке за неподчинение приказу. На лице его в последний раз появилась растерянная улыбка.