Сначала вроде показалось, что не произошло ничего. Сидит как сидел Его высокородие, осанка прямая, горделивая, грудь колесом, руки покойно на коленях лежат, только взгляд какой-то отрешенный стал, будто сквозь тебя глядит и о своем думает. А потом почувствовал орчук. Родилось внутри, подле живота жжение некое приятное, бывает такое, когда настойку сладкую откушаешь. Только обычно выпьешь, и тепло сквозь грудь пройдет, задержится там, а потом медленно по телу растекается. Тут же мгновенно все произошло.

От живота в мгновение пробрало, обожгло огнем душевным нутро все. Но странно было Миху. Вроде и горячо, но приятно: на пример страсти, которая накатывает, когда девка крестьянская тебя в сено манит. Хотя сравнение дурное. Там похоть одна, а тут воодушевление. Подумалось орчуку, что сейчас вся земля его ручищами объята может быть, что он один такой сильный и всемогущий Михайло Бурдюков. Стоит сейчас Черному здесь вдруг появиться, не сносить тому головы. Хотелось закричать что-нибудь ободряющее, песнь военную затянуть, шашку вытащить (кабы была), да на врага понестись.

Вдохнул орчук раз, потом второй, третий. И вдруг понял, что дышит тяжело, грудь вздымается высоко, а прежней легкости нет. Прошло воодушевление, будто его и не было. А Николай Соломонович глядит то на него, то на господина и улыбается.

— Первый раз у всех так бывает. Теряются люди… ну и прочие.

— Я не совсем понял, — задумчиво пробормотал Меркулов, — это…

— Отвага. Все Истомины могут вселять отвагу в окружающих. Чем лучше магией владеешь, тем больше людей ободрить сможешь, страха лишить. Я на войне больше взвода на себя не брал, это потом поднаторел, а вот отец мой когда-то эскадроном командовал. Так и звали его кавалерийцев «истоминские сорвиголовы».

— И что же, потери в вашем взводе были меньше? — Спросил уже оправившийся от первого шока Меркулов.

— По-разному, — уклончиво ответил Николай Соломонович, — но мой взвод каждый пес орчий знал и стороной обходил.

Витольд Львович не нашелся, что на это ответить, а Миху, понятное дело, покамест следовало сидеть и помалкивать, как единственному представителю недружественного полицмейстеру народа. Неловкое молчание нарушил сам Николай Соломонович, бодро отреагировавший на остановку экипажа.

— Выйдем тут, близко подъезжать нельзя.

Огляделся Мих, место незнакомое, но издали виден шпиль Мглинского вокзала. Витольд Львович тоже головой повертел, но быстро успокоился. Полицмейстер сделал знак следовать за собой в проулок и пошел вперед.

— Четыре месяца назад, именно здесь, на Вешняковке, банду Кольки-кривого брали. Не слышали о нем?

Мих чуть по лбу себя не хлопнул, вот они где — на Вешняковской, с обратной стороны, значит, подъехали. Район тут средний, вроде и не бедные живут, но и благополучным полностью назвать нельзя. Хотя места благолепные, далее церковь Пречистого Фомы, следом цирк, где тоже не мало людей бывает, потом и выход на несколько главных проспектов, но все же близость трех вокзалов делают свое дело. Нет-нет да появится скверна какая или другое непотребство проявится.

— Нет, четыре месяца назад меня еще не было в Моршане, — отозвался Меркулов.

— Так вот, этот Колька-кривой, хромал он сильно, — объяснил прозвище полицмейстер, — прославился на всю страну. Сначала по Малославии пробежался, грабя богатых господ, через неделю вдруг на юге объявился, потом исчез. И вдруг в Моршане одно ограбление, другое, третье. И везде говорят: главарь лиходеев припадает сильно на правую ногу. Тут одну ниточку потянули, другую, ну вы знаете, как в нашем ведомстве происходит, выяснили, что он. А дело ведь в чем, на одном месте он больше двух ограблений не устраивал. Тут же три, да еще в столице. Знамо дело, теперь надолго пропадет.

— И как же вы его поймали.

— Через девку его вышли. Та Кольку боялась шибко. Человек он со странностями, совсем без разумений: мог папиросы об нее тушить, а через минуту в любви признаваться. Ну вот она и обмолвилась своей товарке, а та уже околоточному. Слово за слово, выяснили, что и правда Колька уезжать собирается, и квартирка у банды его аккурат возле вокзалов. Выдавали себя за богатых господ с Запада. Окружили, как сейчас, но пронюхал как-то, пройдоха. Говорят, чутье у него особое на нашего брата, пальбу устроили. А людей вы знаете, сколько на Вешняковке бродит. Могло до большой беды дойти.

— Но не дошло? — Повернул на ходу голову к собеседнику Витольд Львович.

— Не дошло. Благодаря магии истоминской. Штурмом взяли квартиру, всего четверых потеряли против девятерых. Так-то. Нас потом с Его превосходительством приглашали к Его Императоскому величеству. Святого Георгия дали. Жалко, старик занемог тогда, пришлось одному за все ведомство отдуваться. Но Истомины себя никогда не срамили, так-то.

Они вышли на Краснокаменку и Николай Соломонович понизил голос.

— Вон тот дом, четвертый от перекрестка. Окна в квартире выходят во двор, но все равно лучше не шуметь. Миха вашего лучше прямо тут оставить. Если дворами уходить будет, то как раз сюда выскочит. У меня вон, Подберезкин там дежурит, но пара лишних рук не помешает.

Николай Соломонович указал на старика, сидящего на мостовой и просящего милостыню. Даже удивился орчук — про того ли человека говорит полицмейстер? Нет, обрядить в лохмотья можно любого, однако этот дед с оборванной и замызганной бородой, дрожащими руками с желтыми ногтями и грязной морщинистой шеей явно не мог быть филером. Да еще причитал он так слезно, коверкая слова беззубым ртом, жалобя прохожих.

— Матерью-заступнишшей прошшу, люди добрые, сирота с рошшдения, сирый с отрошшества. В руках немошшшь, нишего проклятушшшшие не дершшат. Хоть краюху, хоть монетку малую, кто шшем мошшет.

И судя по шапке с монетами в руках, могли многие. Подавали несчастному так, как орчук не зарабатывал и в лучшие дни. Хотя Мих для себя давно понял, никогда не смог бы нищенствовать, воспитал его папенька не так — что бы ни случилось, всегда можно заработать: не силой, так умом, не умом, так искусными руками. Трудолюбивый человек прокормиться сможет. Нет, не мог быть нищий филером, этого видно, давно милостынею живет.

Но в этот самый момент, когда прохожих возле старика стало меньше, тот проворно обернулся и вдруг, озорно посмотрев прямо на Николая Соломоновича, кивнул. Полицмейстер ответил тем же.

— Лучший у нас по части перевоплощений. Двадцать восемь лет, а каков талант. Постоянно что-нибудь придумывает, вставляет. К нему даже из других городов раз в год с наших ведомств наезжают, дабы мастерству обучиться. Давно говорю Его превосходительству, надо Мишку Подберезкина брать, да методичную брошюру с него писать.

Орчук только диву дался. Двадцать восемь лет тезке, а каков в деле. Сказал бы кто, не поверил. Ну чистый актер, таких и в театре не всегда встретишь. Те в основном ломают комедию, в крайность впадают, а этот в самом деле будто всю жизнь в нищете провел да на улице.

— А что, у вашего Подберезкина и револьвер есть?

— Обижаете, Витольд Львович, конечно, имеется.

— Тогда я бы Миха здесь не оставлял, ни к чему он тут без оружия. Лучше еще одного филера приставить, тоже с пистолетом.

— Не много ли чести этому вашему Черному?

— Если вдруг что не так пойдет, то он непременно через окно уходить станет.

— Обижаете, Витольд Львович, я уж свою работу знаю. У меня и во дворе пара ребят дежурит. Подберезкин уже так, на крайний случай, если Черный каким-то чудом вдруг и оттуда сбежит. Там чуть подальше, в проулке, еще один человек.

— Тогда не понимаю, зачем же оставлять здесь Миха?

Полицмейстер недовольно посмотрел в сторону орчука, но все же сказал правду.

— Не хотел я его к самой операции допускать. Тут дело тонкое, любой случайный человек… или прочий его испортить может. Ладно вы, все же Меркулов, о прыти вашей такие слухи ходят, полезны можете оказаться, но он…

— Это вы зря. К слову, как вы дверь вышибать будете?

— Обыкновенно, сучковатый широкий чурбан берем, да с двух сторон…