— Черный теперь хорониться будет.

— Скорее всего, ты прав. Поэтому у нас всего лишь одна вероятность раскрыть это дело — выйти на Н.

— Ну вы загнули. Этот лис так все запутал, век разбирать будем.

— Мысли логически, Мих. У каждого действия есть причина. Почему полицейский, причем, думается, не самый последний, пошел на преступление?

— Мало ли чего ему в голову втемяшило.

— Нет, я вижу тут два основных фактора. Первая — некая обида на государство или Императора, ведь дело идет о предательстве Славии, а не рядовом казнокрадстве или попустительстве. Вторая, и, на мой взгляд, наиболее вероятная — острая нужда. Только как он с Черным связался? Это больше всего покоя не дает.

— Может, это его человек? По особым поручениям.

— Маловероятно, эти аховмедские монеты, потом записи на гоблинарском. Допустим, деньги он использовал, чтобы запутать нас, это вполне вероятно. Но его бумаги? Скорее всего, Черного выделили в помощь Н. для осуществления ограбления и дальнейшей передачи святыни.

— И что же нам делать теперь? Куда не кинь, везде клин, — почесал макушку орчук.

— Поговорим с Большовым. Как мне кажется, следы Н. должны где-то всплыть. Вероятно, он задолжал прежде большую сумму, а теперь вдруг отдал ее.

— Если скажет, — хмуро отозвался Мих.

Он замолчал, потому что они вкатили на Сигаревку, точнее не на сам рынок, а лишь в кварталы, к нему относящиеся. Их тут же обступили ночлежные дома в два, три этажа. Знал орчук, что последнее дело сюда попасть: внутри нары, под ними логовища на двоих, в лучшем случае огороженные рогожей. Спят без всякой подстилки, как есть не раздеваясь, либо на тряпье. Как звери дикие.

И дух тут тяжелый, пахло нестиранной одеждой, грязью, пережаренной картошкой с прогорклым салом и капустой. Это ведь сегодня еще посвежело, что же тут в духоту полную творилось? Мостовая пошла вниз, потому извозчик натянул поводья, чтобы лошадка не разбежалась, на том ходу и догнал их один оборванец.

— Ради Христа господа, купите свистульку? Сам вырезал, посмотрите как на соловья похожа?

Обернулся орчук, а за ними, чуть прихрамывая на левую ногу, в оборванном тулупе бежит детина. Немалого росту, хотя и худ, если отмыть, то и на лицо не плох, но есть в нем нечто странное — чуждое обычному человеку. Такое только во взгляде и проявляется.

— Постой! — Крикнул Меркулов извозчику. — А сколько стоит свистулька?

— А сколько не жалко, добрый господин. Мне и двух копеек хватит.

— На что ж тебе?

— Камешки я цветные покупаю, дырки в них делаю, на лесу начиняю. Все денег стоит, господин, — серьезно заявил незнакомец.

И тут Мих единственно что по лбу себя не хлопнул. Знал он этого юродивого, точнее слышал — Бусиновым его нарекли. Ходила молва о нем до самой Никольской. Откуда появился, кто таков — не рассказывал, а прославился вот чем. Каждое воскресенье, после службы, становился возле церкви да раздавал детям сделанные за неделю бусы. Говорят, улыбался, плакал и благословлял всех.

Мужицкая жизнь тяжелая, многого требующая, потому такое вот, странное, непонятное, в общую канву не укладывающееся, крепко запоминается. Бусинового среди простого люда знали, иной раз кто и приходил в храм Николая Чудотворца посмотреть на чудного. А в самой Сигаревке на юродивого особый указ был — никто, в том числе залетные, не имели права его обижать.

— На что же ты живешь?

— Добрые люди помогают, там подкормят, здесь приютят.

Меркулов вытащил пятиалтынный и протянул Бусинному. Тот заулыбался, как душевно недужный, схватил монету и стал кланяться.

— Спасибо господин, много камешков теперь куплю. Спасибо.

Лошадь пошла дальше, оставив позади радостного юродивого. А господин повернулся к орчуку.

— Давно я заметил одну странную вещь. Чем умнее человек, образованнее, тем он несчастнее. Странно, неправда ли? Но самые богатые и высокородные господа более удрученные, чем обычный мужик. У последнего какие радости? Денег найти хоть немного, чтобы положение свое облегчить. А жена добрая, дети, отца уважающие, друзья-соседи — все есть. Иного и не требуется. Но найди он случайно рубль, совершенно на него не рассчитывая, принесет домой или пропьет — уж и не важно — так каждый раз теперь ходить будет, искать в каждой бумажке замусоренной или еще где, расстраиваться. А ведь жил до того вполне неплохо.

— А чем же образованные люди голову свою недужат? — Спросил орчук.

— Это вопрос непростой, метафизический, — усмехнулся Меркулов, — если образованный до знаний голодный, то это даже неплохо. У него есть цель, неважно, плохая или хорошая, он к ней идет. Если же он скучающий, кончивший лицей или университет, но из богатых, то все, к чему не прикоснется, покрывается хандрой. Кажется ему, что любую вещь этот грамотей для себя открыл, все ему скучно.

— Не знаю, мне тяжело такое понять. Когда разбогатею, тогда и покумекаю, — усмехнулся орчук, но лишь на мгновение, точно испугался, — а если заскучаешь, чего делать надо?

— Радоваться мелочам, всякой пустяковине. Открывать для себя мир, который ты за несколько жизней открыть не сможешь. Жизнь, она человеку одна дается. И каков бы богат ты не был, перед смертью все равны, перед ней не откупишься.

— Да, жить надо уметь.

— Надо просто жить, — слишком серьезным тоном ответил Меркулов.

— И платить надо, господин, — повернулся извозчик, — жить и платить. Приехали.

Вылез Мих на мостовую, тут же вступив в нечто гадкое, выругался да вытер сапог о выступавший на дороге камень. Огляделся. Место уж совсем невзрачное: мостовая узкая, дома напротив высокие, от солнца дорогу закрывающие. И вокруг ни души, будто не живет тут никто. Хотя может статься, что сейчас ушли все на заработки или отсыпаются, оттого так пустынно.

— А какой из этих домов? — Задумчиво спросил Меркулов извозчика.

— Вон в ту арку, — указал ванька в темноту проема.

Какой-то глупый человек решил, что солнца в этом темном царстве и так вдоволь, потому проход за аркой сверху укрыл диким виноградом. Ягоды синие, мелкие, такие обычно кислыми бывают, но свою главную задачу вьюн выполнил — заполонил собою все пространство сверху, отчего ясным днем тут было темно, как поздним вечером.

Нахмурился орчук: в Сигаревке, да ступать в место, где и не различишь ничего — дурной тон. Тут баб с тюками днем, бывает, грабят, а уж про срезанные в ночи пальцы с перстнями он вовсе молчит. Единственная надежда на прыть Меркуловскую.

Господин же не волновался. Спокойно махнул орчуку и ступил в арку. Мих за ним последовал, только недолго. И шагов десять не прошел, как коснулась шеи холодная сталь и хриплый голос прошелестел над самым ухом.

— И куда такие красивые господа из полицмейстерства собрались?

Орчук надеялся, что сейчас кинется Витольд Львович да вмиг отбросит прочь его обидчика, но чуть подальше раздался другой голос, к слову, не менее мерзкий.

— Ага, мы сегодня крысам легавым не подаем!

— Спокойнее, спокойнее, я к господину Большову. По протекции Павла Мстиславовича Аристова.

То ли загадочное слово «протекция» свое дело сделало, то ли фамилия рыжего дворянина, но нож от горла убрался.

— Здесь ждите, — сказал третий, остававшийся еще дальше. — Доложить надо.

И ушел, судя по стуку каблуков. А они остались. Будто делать еще чего оставалось? Теперь только ждать.

— Я вас несколько другим представлял, Витольд Львович, — сказал Большов.

Понял Мих, что это явно не фамилия, скорее, прозвище. Пудов в нем не меньше восьми, ростом тоже Господь не обделил. Только заметно, что давно Большов не работал руками — тело оплыло, шеи не видно совсем, ладони мягкие, нежные. Облачен, опять же, странно: не в мундир, а свободного покроя одежду, нечто вроде халата. Стыдливую лысину, точно каторжник какой обритый, порой поглаживает да посматривает с хитрецой. Непрост, ох непрост.