Чем ближе подходила Миловида к Выпалу, к родным местам, тем больше неуверенности было в ее шагах.

«Боги, будьте милостивы, – мысленно молила она. – Сберегите моих родных, сделайте так, чтобы то, что говорил князь, оказалось неправдой. Пусть это будет только его выдумка, просто ему хотелось сломать девку и оставить ее при себе. Пусть уж лучше будет так, а не иначе. Слышите, боги! Пусть не будет ни старой, ни новой хаты, в которой хотелось пожить, только бы не случилось чего-нибудь пострашнее. Сделайте, боги ясные, чтобы застала в Выпале и маму, и отца, и братика с сестричкой, и бабушку с дедушкой. Не делайте меня сиротой, боги милостивые, не губите до конца».

Шла в Выпал той же дорогой, по которой прошлым летом ехала с матерью и отцом, а сопровождал их тогда Божейко. Узнавала стоящие на обочинах дубы, поляны и видела – не так уж и далеко до Выпала. За тем лесом поле, а выйдет в поле – увидит выпальские хаты. Быстрее бы пройти, глянуть на Выпал, порадоваться встрече с родными – это все, чего страстно желала Миловида.

Жила надеждой на встречу, преодолевая неблизкий путь, от надежды на свидание с родными черпала силы. А вышла из лесу, глянула на долину и обомлела: на месте выпальских хат лежало сплошное пепелище. Лишь там, у околицы Выпала, сиротливо жались несколько халуп.

– Горюшко мое! – заплакала она. – Неужели и все остальное – правда?

Истаяла последняя надежда, поверила наконец-то Миловида тому, что говорил князь, – шла и света белого от слез не видела. А дошла до места, где совсем недавно стояла новая хата, – и заголосила. Звала мать, отца, брата своего и сестричку, потом бабушку, самую добрую, самую любимую, – напрасно, никто не откликнулся на ее зов.

Обессилев от слез, присела на единственную уцелевшую от огня колоду. Склонила отяжелевшую от неутешного горя голову на руки и продолжала плакать. Никуда не рвалась больше, ни о чем, казалось, не думала, сидела и вытирала обильные слезы.

Вдруг слышит – приблизился кто-то. Оглянулась – хозяйка с соседнего подворья.

– Не Миловидка ли это?

– Не признали, бабушка?

– Боженьки! – обрадовалась старая. – Жива, выходит, возвратилась к отчему порогу!

– Да вот пришла… Живы ли мои родители, близкие? Почему никого нет?

– Горе постигло нас, девонька пригожая. Глянь-ка, что сотворили тати ромейские с Выпалом. Мало кого обошла беда, а те, кого обошла, в лесу сейчас, рубят лес для хат.

– Ну, а мои мама, отец? – Миловида подошла, схватила старую за руки. – Не слышали, живы ли?

Соседка не сводила с нее погрустневших глаз.

– Тебе бы не спрашивать, мне бы не отвечать.

– Ой, бабушка, что такое вы говорите?

– Что слышишь, дитя. Защищали твои свою новую хату и полегли все тут.

– А бабушка, дети?

– А бабушка с детками спрятались в подклети старой хаты… Да и остались там на веки вечные.

На отчаянный крик Миловиды сбежались, оставив свои землянки, немногие выпальские поселяне, первым делом те, чьи дети, как и Миловидка, были взяты по весне в плен и угнаны в чужие края. Обступили Ярославову дочку и, не обращая внимания на ее горе и слезы, жадно расспрашивали, откуда взялась, как вырвалась на волю, видела ли их детей, внуков, не знает ли, где они и что с ними…

Что оставалось делать Миловиде? Вынуждена была рассказывать людям, где их родственники, какая доля выпала молодцам, какая – девушкам. Пока рассказывала, и ее горе как бы сроднилось с чужим и стало общим горем…

– Князь ездил к императору, просил его и чуть было не освободил их всех, – говорила Миловидка и начала ловить себя на мысли, что стала вроде бы сторонницей князя и его делу. – Император присылал в Маркианополь и Одес своих людей, они должны были освободить вывезенный из Тиверской земли народ. Но, на беду, ромейские воеводы успели посадить людей в лодьи и вывезти морем на далекие торги.

– Боженьки! – запричитали женщины. – Это ж вечная каторга! Не будет оттуда ни ответа, ни привета! И рученьки закуют нашим деткам в вериги, и устоньки замкнут чужим словом и палкой. Заставят отречься от своего имени.

И голосили, и причитали на бывшем Ярославовом подворье, словно справляли тризну – по хозяину, который так много труда вложил, чтобы построить новую хату, по хозяйке, растившей деток и заботившейся о них, по деткам-мученикам, по бабушке с дедушкой, которые хранили, да не сберегли очаг предков. А когда выплакали все слезы и выплеснули с ними часть горя, забрали с собой Миловиду, сказав ей:

– Живи с нами, дитя. Придут из леса старейшины, придет тетка твоя, подумаем тогда вместе, с кем тебе жить в Выпале и как.

Выслушала соседей Миловида, дождалась старейшин, тетку и не стала противиться их решению: осталась со своими и делала то, что и они. Тут свои люди, а среди своих и в радость веселее, и в горе легче. Вон как мало осталось выпальцев, и у каждого не меньшее горе, чем у нее. Одна сына или мужа потеряла, другая – дочку, третья – и сына, и мужа, и малых деток. Так с кем же жить Миловиде, как не со своими людьми? Даже не вспомнила о том, что князь говорил: не обходи стороной Черн и мой терем. Сказали: должна идти туда, где все, – пошла; сказали, нужно делать, что делают, спасаясь от беды, выпальцы, – делала. И по весне, и летом, и осенью, пока не остановили:

– Баста. Зиму перезимуем в хатах, которые успели поставить, остальные – построим летом.

Миловида жила у тетки, младшей отцовой сестры, и, ясное дело, искала у нее участия. Чувствовала себя, может, и не так, как у родной матери, но понимала, относятся к ней по-доброму – жалеют, стараются утешить.

Пришла осень. Захлюпали за окном теткиной хаты дожди. И Миловидка почувствовала себя лишней и затосковала. «Где Божейко? – думала она. – Как там ему? Неужели правду говорил князь, продали его ромейским навикуляриям или римским арматорам, заковали в кандалы, и сидит он теперь на веслах днем и ночью под палящим солнцем или под холодным осенним дождем? Боги милостивые! Что же будет, если и вправду так?.. Она же не дождется его оттуда во веки веков. А вызволить и подавно не сможет. Все равно, нужно попасть к ромеям, найти его, а уж после всего узнать, к кому обратиться, чтобы получить солиды, и выкупить его.

«Бедняжечка! Тоскуешь ли ты по мне, как я по тебе? О чем думаешь-гадаешь? Как чувствуешь себя на том холодном море, в далеком вражьем краю?»

Не хотелось выдавать себя перед родными, поэтому нечасто давала волю слезам, таила горе в себе и мучилась. Выходила из хаты и делала что-то на подворье. А то и совсем уходила подальше от теткиных глаз. Куда брела грязными улицами, чего хотела – сама не знала, пока однажды не забрела в лес, а по лесу – к тому самому дубу, у которого ждала Божейку. Это ж там, за лесом, Солнцепекская весь, а в той веси должны жить Божейковы родители. Уцелели ли после той ромейской напасти, она не знает. А если уцелели? Мама его не ведает, что случилось с Божейкой, куда он делся… Как же это она до сих пор не пошла и не рассказала?.. Ведь у отца и у матери сердце от тоски разрывается, а еще больше, наверное, от неизвестности, где сын, что с ним, а она молчит. Спаслась, вернулась в родные края и молчит.

Так бы и понеслась, полетела в ту сторону, где Солнцепек. А подумала, какую весть принесет родителям Божейки, и поостыла: нечем ей утешить стариков.

«А что утешит? – сразу же и передумала Миловида. – Неизвестность?.. Как поехал перед Ярилой на праздник, так и пропал. Нет, я должна пойти. Пусть ругают, скажут: „Это из-за тебя!“ Пускай выгонят из хаты, а сказать должна».

Дождалась, пока распогодится, чтобы немного спала с травы роса, сказала тетке, куда идет, расспросила дорогу и подалась в Солнцепек.

Тропа была широкая: не только конем – возом можно проехать. Однако шла все лесом и лесом. Сначала под гору – к дубу и роднику, что бьет из-под его корня. Остановилась, когда пришла к громовой воде, упала перед родником на колени да и стала пить.

– Научи, водица, – попросила, напившись, – дай мне силы побороть печаль свою и отыскать ту единственную тропинку, что приведет меня к моему милому. Ты помогла мне, когда просила тебя перед праздником Ярилы, встретиться с ним, так помоги и сейчас отыскать его в чужом краю, среди чужих людей. Слышишь, водица сладенькая, водица чистая, водица громовая. Прошу тебя, помоги!