***

***

Мешает молчанье за дверью войти,

чужие ботинки, развалище хлама,

холодное в узкую щёлку «прости».

Мне выйти мешает оконная рама,

на раме цветущие вдруг криптогамы

и липа, прилипшая к раме. Расти.

***

Не в зуб и не на хрен

жизнь катит сегодня, и вот

зашибленный ангел

немых на майданы зовёт.

История – сука

и хочет взаправдашних жертв.

Рождается мукой

рассвет, в селитре и желт.

Под свастикой солнца

могилами зреет земля.

Фальшиво поётся,

фальшиво живётся, друзья.

***

Пока из нас не выросли грибы,

и не закрыла их хозяйка в банки,

возьми кредит в каком еврейском банке,

уйдём по океану, может быть,

на землю сказочного детства. Там

спит на экваторе гиппопотам,

над головой смеётся солнце Ра,

пьёт газировку из оазиса жираф.

Давно убиты. Мы живём в посёлке.

И вовсе не хреново, есть уют.

В соседях всё берёзы, белки, ёлки.

Ну, те, что не стреляют и не пьют.

***

Сегодня ты сидишь в восьмом ряду,

кричишь ремарку Гамлета из зала,

игра невыносима, как в финале

глухие звуки в Чеховском саду.

Сегодня ты играла бы не так

и не на сцене, где мешает рампа.

Овальное лицо в овальной рамке,

достойная эпохи чистота.

Всё русское и вкривь и на авось,

всё празднества, где надобны сюжеты,

посредь зимы кощунственное лето,

в тупом угаре в рельс забитый гвоздь.

***

В гостях у старой ведьмы. За вином

за словом слово красится беседа.

Зайдёт на огонёк Елизавета,

ея сестра. В три голоса поём.

Завечереет. Свечи разожжём.

Ночной туссон под видеокассету.

Размазан гением на полный том

сюжет в строку. Из Ветхого завета.

***

Здесь не бегают звонко трамваи,

здесь колышется рыжая рожь,

выйдешь в степь и сколь хочешь поёшь,

выйдешь в сад и сберёшь урожаи.

В поле, где кобыла гнедая,

у пруда, где серебряный ёрш,

хорошо, что ты не читаешь,

не рисуешь и чашки не бьёшь.

А размажет ландшафт непогода,

мы в камине полено зажжём.

И бледнеет Сапфо в переводах,

Вера Павлова – на родном.

***

На улицах, скукоженных в пакеты,

с отходами домов и резким лаем

авто, трамваев, с омерзеньем утра

с опухшим солнцем после пьяной ночи,

с ленивой перестрелкою морозца

с упрятанным под бронь дрожаньем тел, –

встречаешь иногда немых прохожих,

сроднившихся тенями с тенью стен,

с глазами, выжженными до затылка,

толкаемыми ветром в спину,

держащими в руках авоську

с завёрнутым в газету тормозком,

на коем писано убористым петитом,

что жертвы все оправданы и святы.

И рядом две с убитыми колонки,

с «их» стороны колонка более.

***

Взойдёт из праха, встанет из могил

и зарычит опять, что было глиной,

конкретно, грубо, деловито, зримо,

как первый пахарь с Богом говорил.

И скажет: стар Завет, а брат хитёр,

слова темны и простовата правда,

что сладок только жертвенный костёр.

И Всемогущий немощен и жаден.

Что надоело чувства сторожить,

крепить стропила и держать поводья.

И что по-настоящему страшит –

отсутствие в ларьке дешёвой водки.

***

Когда мы не едим и не поём,

и не стреляем пулей на войнючке,

мы спим. Мой ангел, в тишине паучьей

посторожи меня во сне моём.

Розовое с голубым

Испанка с острова Майорка,

тебе в 1905 году было 16 лет,

упругие, сильные груди,

ждущие глаза

и удивлённые губы.

Твоя левая рука грациозна,

как и твоя шляпа.

А на розовой материи,

прикрывающей правое крыло,

подпись: Picasso.

***

Давно ли знали осень вот такою,

знобит листы, колотит чернозём,

в падучей пену кружит водоём,

и дождь рыдает строчка за строкою.

Дню оборванцу нечего терять,

уже растратил яркость и длинноты,

и дрозд собрал, ушёл, грибные ноты,

оставив нам простуженную ля.

И стеклодувы выдували зря

из жёлтого песка тепло и море.

Прикушена прищепкой на заборе

последняя декада ноября.

***

Сад всеми фибрами благоухал,

и откровение от Люцифера,

как откровенье первого стиха,

вошло в сознанье молодого тела.

Бог сторожил, не выходя из сада,

другой же напрягал тугую ветвь,

и плод с червинкой успевал созреть,

пока, зелёный, отлетал и падал.

***

Дневной луны тоскливый, праздный свет,

на остановке грязных птиц ватага,

стучит трамвай, по-зверски семьсят лет

вбивает в землю век страны и мой,

и осень пахнет к вечеру весной.

Мир палкой щупая под каменной стеной,

идёт слепой, прислушиваясь к шагу.

Дислокация

N стала сукой, перешла в ислам,

там нефть и золото и по утрам

минет, хотя ей всё едино:

Биг-Бем ли, минарет,

но, в общем, скука…

Мой резидент, с перестановкой мест

в связи как в мировой системе,

и в нашей перманентной так, –

один внимание влекущий факт –

есть балаган. Прокатанная схема.

Хотя иные варианты есть.

Итак, бедлам. Но с нашей режиссурой,

иначе снова станет властью хам.

Здесь надо типа биотуалета – срам

дабы прикрыть, всегдашние посулы,

коктейли Молотова, патриоты, биты,

костры, тюльпаны, сладкие Лолиты,

анархо-революционный рост;

и хаос в полисе, и в головах хаос.

Больших, влиятельных от некоторых лиц

пошли, идут заманчивые ссуды,

бюджет пополнился на 30 единиц,

нам заказали тексты от Иуды.

Жратва и зрелища, и шабаш, игры слов,

шагов реальных и конкретных кроме.

Словарь: «Смещение костей при переломах».

И от меня: «Смещение умов».

***

Говорить никому не закажешь,

говори днём и ночью и даже

там, где голос не слышен уже

даже Господу, чуть с придыханьем,

нажимая на мягкое «жэ»,

в электричке, бегущей туда ж,

где не тесно от наших пропаж

и созвездия вместо рекламы.

Мне не больно, уютно, притом

я сдружился с лохматым котом,

мел сдирать, малевать пентаграммы

мы гуляем на пятый этаж.

Если даже и выбиты рамы,

дом стоит, прилетай, не промажь.

Верлен незащищённый

Свернуться в грусть

и нам швырять оттуда

по слову, крохам

вечность. Может, тайна

ему известна более, чем стыд.

Пусть плешь ребёнка

отражает слово, пусть парит

над столиками в баре,

кружками, филе, над потрохами,

над нашими квадратными глазами.

Наш Вифлеем

испорчен запахом вина и пота.

Так и ушёл, таким,

каким нашли его однажды, –

незащищённым,

меж мокрыми ногами

пьяной шлюхи

с билетом сумасшедшего

в кармане,

едва успел запрыгнуть на корабль,

на тот, что в юности

ушёл, но без него, куда-то в море.

Теперь без паспорта,

без су под мышкой,

на повозке,

запряжённой тройкой ангелов,

вдаль увезли, ввысь подняли,

избавив от безумия земного.

***

Наши тени по плинтусу бродят,

там где мышь штукатурку грызёт.

Ангел пьян, Рождество на исходе,

небольшая надежда в народе

оживает и снова живёт.

Принесла хлеб и соль, свечи, спички,

размела тротуар у ворот.

Вновь за старое взялся народ –

пьёт и курит, курит и пьёт,

ходит в церковь в костюме приличном.

Оживает подарками ель,

чудь молчит, и где-то стреляют,

баритон осторожного лая

поднимает ночную метель.

И метёт без конца и без края.

***

Он тоже трус, бесстрашный сталкер,

больны невидящие сны,

и мы, забывшие о страхе,

зовёт, идём, скользим за ним

в слова – торжественные знаки

дождя, звезды и тишины.

***

По понедельникам кошачий шабаш

на крышах гаража и в клумбах

вечнозелёных листьев на снегу;

квартальный эрос вырос на глазах

моих, приклеенных к морозному окну,

и странно мысль моя металась

между игрою духа на страницах Гессе

и тайною игры животной плоти –

где более гармонии? А впрочем,

я забывал о таинствах одной,

с иной сливаясь под оргазмом неба.

***

Только слово и знает ответ

на семь радостей и на семь бед,

перепуганным надо смириться,

в семь – укол, в два пятнадцать – обед

и всегда воплощение в лицах.

Кто с какой стороны баррикад?

Слева Моцарт и Бонапарт,

справа док, санитары и яд,

и смирительная рубаха

с рукавами надёжней госстраха.

Посмотрели кино и стоят.

Так стоит на развалинах время.

Так снега покрывают деревню,

и людей, и дыханье. Так пат

возникает и спит снегопад.

Наконец, здесь присутствует мера

заражения словом, к примеру,

выражение взгляда на сколь

полно вашу являет боль

и наличие жизни в теле?

***

Весна. И, как обычно, грязь,

шипят носы меж пальцами, что гуси,

ещё снежок на паперть звёзды трусит.

И предлагает женщина смеясь:

«Возьми престол с разбегу, юный князь!».

***

Я не спешил, покуда не стреляли,

не падали огрызки кирпича

в мои глаза, в твои глаза свеча

не капала, и не темнели дали.

Я сразу вырос из своих калош,

едва узнал смещение пространства

в квартире. Огневая астма

топтала грудь, а крышу била дрожь.

Но уходило всё за горизонт –

огонь и трубы, боль ушла последней.

И ты сказала: «Это страшный сон», –

и руки опустила на колени.

***

Вот: сегодня приснилась метель,

и сидим, чтоб во тьме не теряться,

тело светит, как почки акаций,

и хотелось подруге признаться,

ладно, обморок, не теперь.

Закурил бы, но я уже бросил,

и запил бы, да банка пуста,

и поел бы, ревнитель поста,

и предал, как Иуда Христа

и сгноил полстраны, как Иосиф, –

вот и фотка моя семь на восемь.

Исчезаю, как ёжик в туман,

на губе с огоньком сигарета,

двести граммов – святая диета,

и в ладони ржавеет монета.

Всё иное – стихи да обман.

***

Солнце марта в феврале,

словно спирт в пивном бокале,

виноградники устали

жить под снегом, сели-встали,

отряхнулись, и пропали

шторки снега на стекле.

Небо голубей и выше

голубей подняты крыши

расписных твоих домов,

пишет женщину Брюллов,

тот, что ставит женщин выше

грязных улиц и дворов.

Гессе. Натюрморт

с лицом и слезами

Скрючившись, дрожа и

смеясь от боли,

он переходил черту.

«Другого раза не будет», –

кривились его губы,

а глаза с забитыми в них гвоздями

растекались слезами по зеркалу

и умирали в последнем

рисунке художника

углем по белой странице

томика стихов Ду Фу.

***

Жизнь без меня твоя не будет полной,

как книжная без книг, пустая полка,

без спирта фляга, разговор без понта,

не на ногах резиновые боты.

Жизнь без тебя моя не будет сладкой,

как полка книжная без должного порядка,

как дом без крыши, так, пустая кладка,

без мака грядка, без креста оградка.

Жизнь без обоих нас совсем пустое –

ночлег в степи, без тёплого постоя,

стихи без рифм, вожди без паранойи,

Вселенная без драчки, вся в отстое,