пульс глубоко под костью лобной

и первый дождь строкою пробной.

Война опустошает ставки:

пустой состав на полустанке,

пустой рукав, пустой сапог

и храм, где жил весёлый бог.

Зима в городе

Под утро полоумел свет,

решётки рам садил на ноты,

сифонил чайником кларнет,

и кашляли дверьми фаготы.

В загоне розовый трамвай,

авто и снег с кабиной вровень.

Стащив под ухо крыши край,

раскинув крылья, спит Бетховен.

***

Когда мы опомнились, верное время

ушло и пропало где-то за Рейном.

За ним потянулись птицы и звери,

бежали слоны, раздвигая деревья,

пустыни копытили дикие лошади,

пустели дома, баррикады и площади,

спешили волхвы, пастухи и пророки,

слепые и просто не знавшие сроки,

торговцы, священники, матери, мытари,

при храме теряющий зренье и силу

забывшийся старец, Анна, Мария,

цари и тираны, случайные люди –

кому-то напомнить, что были и будем.

Продолжая наблюдения

Как в больнице пахнет ватой,

так в июле пахнет мятой

и газонною травой.

На творенье рук Растрелли

посмотрели, налетели,

расстреляли – кто живой.

Потому, сказал нам Бубер,

бытие – не пуля в бруствер –

диалог с самим собой.

А по мысли Соломона,

суета одна в гормонах

суетится суетой.

По теории Эйнштейна,

нету верного решенья,

всё фигня, мой дорогой.

Леонид Андреев. Освобождение

Отряхнулся.

Посмотрел и завыл.

Как вон тот.

И пополз. Сказал,

что потерял

пуговицу.

И сел на пол.

И хохотал.

И смеялся.

***

Тарковского строка на языке.

Глухая ночь и месяц на реке,

как сумасшедший

с бритвою в руке.

И никого. И нечего бояться.

Я так и шёл, переплетая ноги,

Арсения читала ночь в восторге,

ласкали горло брадобрея пальцы.

И сумасшедший с бритвою в руке

шагал за мной и не тонул в реке.

Гражданская

Её называют

гибридной, гробовидной, блядской.

Чтоб не называть братской.

***

В мои окна-глаза

смотрит осень,

льют дожди,

воду пить идут лоси.

Моя комом блин плоть

матраса площе.

Сломал стол столяр,

сделал плотник плот.

Поплыла, в общем.

Ну а лавра привой,

пук петрушки, корона,

как трусы, свисает

вниз головой,

Боже мой!

с твоего балкона.

***

Время векам подошвы залижет,

станет багровым шар оранжевый,

Давид Микеланджело станет

похож на Микеланджело

и на да Винчи – Мона Лиза.

Милая, годы кончаются,

не хмурь свой прищур строгий,

мне пирога твоя,

как и с яблоками пироги,

до сих пор кружит голову,

но довлеет весенний синдром.

Глаза граждан сверлят скульптуру,

которая голая.

Да и я проникаю золотым дождём.

Будем как боги.

***

Уверенных двенадцать градусов

в конце апреля.

Сучки из почвы повылазили

и спины греют.

Цветки взошли голубоглазые

из перегноя.

И насекомые по-разному

нас беспокоят.

Селяне технику готовят,

серпы, орала.

Жена сняла с меня пальто

и постирала.

***

Не старо, не ново,

крепче растёт полова.

День восходит, как слово.

Вслед за конём – подкова.

Дом – под кровлей.

Я – за язык.

Ты – за мову.

Как бестолково...

***

Док мне дал на полгода «еас».

А я прожил ещё шесть.

То ли талой воды жесть.

То ли бог есть.

***

Ах ты, сука-весна, растревожила,

а я думал, что всё уже прожил я.

Не курю и полгода тверёзый я.

Застрели меня почкой берёзовой.

***

Глоток воздуха строчке

и нужен, быть может,

чтоб читатель успел продышать:

«О Боже...»

***

Начнём с Ваших ног,

умирая со страху.

Смерть есть Бог,

по Баху.

Вас взбодрит виски?

Яйца афроамериканского какаду?

С пивом вчерашняя пицца?

Человек спит на ходу,

по Ницше.

Меня окрыляет

открытый Ваш текст,

игральница на флейте.

Музыка тоже секс,

по Фрейду.

***

Улыбается Ваня Мане,

улыбается Маня Ване.

Тёплая вода в ванне.

Продолжая наблюдения

Искусство жизни – до лампочки,

жизнь искусству – до свечки.

Уставшие, снимают тапочки

ноги, греют пальцы у печки.

Мы рисуем (рисуемся) до точки,

различаем лица и рыла.

Человек не нуждается в помощи

после того, как его зарыли.

Или унизили до пепла, пыли,

что, естественно, уже не интересно.

Интересней более, где мы (были)

будем до того, как воскреснем.

Каприс Паганини

Это когда подрезанные хряснули

и посекли пальцы,

и он играл на единой –

открытым лицом по рашпилю

без ботинок.

***

Вот и сели мы на качели,

разлетаются кореша.

Вам куда-то вниз, моё тело.

Вам куда-то наверх, душа.

Мы так много чего хотели,

а в итоге – пшик, ни шиша.

Будь здорово, роскошное тело.

До свидания, ангел душа.

***

Я строчки мастерил,

как мастера дорогу.

Я годы материл,

когда их стало много.

А что забил мне бог

в мой мозг и гены,

расшифровать не смог

мой гений.

***

И я шагнул бесстрашно вниз,

ступеньку приняв за карниз.

И улыбнувшись: «Ах ты, бля!»,

поэта подняла земля.

Рюноске Акутагава

Ночь

Тихий цокот сверчков

рассказывает о тишине

долгой осенней ночи.

День

Будда бродит

в одиночестве

по берегу пруда.

Зачем?

Но если счастье – голый зад,

а поиск истины – утрата,

то на хрена нам этот сад,

ребята.

*

Немного сумасшедший,

заканчиваю читать

новеллы Акутагавы.

*

А утром показал

опухшее лицо зеркалу.

Зеркало, конечно, тоже улыбалось.

*

Акутагава молчал,

грея уставшие руки

над хибати.

Последний сон

Неужели никто не придёт

и не задушит мои мысли,

пока я сплю?

Конец

Дальше – безумно жить.

Скучно – сначала.

...Есть чем запить

лишний кружок веронала?

***

Ноябрь, зевая, лист срывает.

свет слизывает с волны.

Бери шинель, иди до мая

проигранной тобой войны.

Навстречу поздняя дорога,

щадя твои больные ноги, -

сама в себе и широка,

как современная строка.

Как старый бог под белым флагом

сердец и слабых душ ловца,

иду. Исходит тень с лица.

И спирт кончается во фляге.

***

Чёрный ворон в чужом гнезде

и листы на чёрной воде,

побелевшие от отчаянья.

В роще снег валит паче чаянья.

Осень. Пушкин за чаем с няней,

молодой, холостой, не у дел.

«Годунов», сукин сын! – не предел.

И метель – будто юбка Натальина!

***

Сказала: «В эти дни нельзя...»

И в те, и в эти ночи тоже.

Я жажду. Ты же: «Милый, позже...»

Так появляются друзья.

***

Господи,

что с того, что я буду

сидеть рядом с тобой?

Не лучше ли тебе спуститься

к обеденному столу

едоков картофеля?

***

Руслану Заракуа

Бог Кожаный чулок, храни меня

от слова, пули, дыма и огня,

от тех, кто святы, кто не состоялись.

Вот выпал дождь. И липы выше стали.

От дамы пик и чувственного кума,

холма Христа и ямы Аввакума.

Дочь вышла замуж, пишет внук историю.

Большое солнце жарит Евпаторию.

Спешу туда, меня пообещали

взять на шаланду, полную кефали.

Вот выпал снег. Храни меня от снега,

пока стрелой весёлой печенега

бог Соколиный Глаз меня не свалит.

***

Глаз не держит

слезу старика,

пьющего молодое вино.

***

Большие сиськи

опрокидывают

моё сознание.

***

Москва не приняла,

плевала на Москву,

её подарки, подлость, милость.

Как пыль из тряпки, выбила тоску.

В Елабуге под потолком забилась.

И удавилась. Словно удивилась.

***

Это он,

отпускающий восторженный матерок

в морозный солнечный день.

Опрометчиво обещавший вернуться,

до сих пор не вернулся,

умирать на остров.

Он, которому аплодировали

восставшие из красного пламени.

Который вдрючивал

серебряные строчки в уши

афроамериканских студентов.

Подавившийся куриной косточкой

так и не свёл счёты

с Господом Богом.

Это он,

после Нобелевской попойки

блюющий над унитазом

и мычащий на амальгаму

реального зеркала.

Глазами опроставшейся Богородицы

провожающий уходящего

умирать Симеона.

Запоздалой старческой смелостью

склоняющий мою фамилию.

Покинутый всеми на свете

любовницами и

жующий перья

обоссанной подушки

в холодном номере гостиницы,

напоминающем тёплую детскую.

Посвятивший наждаком обдирающие

нутро и мозги строки

выплюнувшей его

из высоких снегов стране.

Ах ты бля...

***

На «Тайной вечере»

ищем Иуду.

Иуда уже в нас.

***

Мне скажут,

что это – шедевр.

И я буду думать.

Мне скажут,

что это – говно.

И я буду думать.

А потом

пошлю их всех.

И буду думать.

Прогулка с Еленой Бессоновой

Опомнишься утром

какого-то хрена, какого-то мая

и смотришь, смотришь в себя,

всматриваешься будто:

–Маска, я тебя знаю!

Живу да живу

кто его знает сколько.

Сократ говорит: «Дежавю».

Де Сад говорит: «Ломка».

Высокий у граждан вкус,

как газ над сектором Газа.

Вижу Салон Искусств,

сидя на унитазе.

Или пойти погулять

с поэтом Извековым?

Только где ж его взять,

этого человека?

Вытаптываешь слог

с которой и Бог не был.

Смотришь на потолок

и говоришь: “Небо”.

***

Как пчёлы Осипа,

темны его уста.

Как Иудея, вековая рана.

–Что истина? –

пытал Пилат Христа.

И тот ответил римлянину:

–Тайна.

***

Снова светит солнце Фета.

Остальное – фиолетово.

***

Какую боль переносила на

чашечках веков какая сила?

Узнаешь ли оставленного сына,

когда вернёшься, блудная страна?

***

Макнёт в лазурь королевскую слово

и хаос разгладит мягкою кистью.

И мы будем в обморок падать в Сикстинской

и свет различать под иконой Рублёва.

***

Воздушная пара стариков

в уголке коридора клиники.

К кому?

***

Стоит вода, и вспоминает камень.

Рука легла на старый клавесин.

Она спасёт и дважды воскресит!

Не бойтесь трогать музыку руками.

***

Разбросаны по шторе, по стене

обрывки мыслей и полутеней.

На дне зрачков сиятельная охра,

свет от дождя, от счастья платье – сохли.

Собрало лето в капли красных роз

копчёных пчёл, сереброшёрстных коз.

И две Вселенные неуловимой ртути,

в ладонях разбегались груди.

Родное «бай», английское «пока»

распятьем поднималось в облака,

не обтирая губ от молока.

***

Я знаю, почему ты

стала стервой.

Ты знаешь почему я

бросил пить и курить.

Дорогая,

я отпускаю тебя

на все четыре угла комнаты.

Не более.

Отпусти меня

на все четыре стопы стиха.

Не далее.

***

А кому нечего

было терять,

теряли Христа.

***

Дом приподнялся,

чтобы посмотреть:

какая сука стреляет.