ИСТОРИЯ ПРО ЧАШКУ.

Жила-была Чашка. Да не простая, а фарфоровая, с тоненькими белоснежными стенками и светло-голубым ободком по окружности. Чашка считала себя королевой кухни.

- Да будет вам известно, - любила поговаривать она, - что я приехала из самого Китая! Если вы посмотрите на моё донышко, то сможете увидеть золотую печать. Настоящий фарфор всегда бело-голубой. Остальное — грубая подделка, - презрительно шипела она, косясь на стоявшие рядом кружки.

Больше всего Чашка ненавидела высокую жёлтую кружку с нарисованными на ней красными георгинами. Стоило им оказаться рядом, как Чашка изо всех сил старалась столкнуть соседку на пол. Дело в том, что Чашка жутко ревновала.

Когда молодая хозяйка Юлечка заходила в кухню, то брала всегда жёлтую кружку. Она любила её, обнимала тонкими пальцами, тщательно мыла прежде чем поставить на место. Вместе с Юлечкой кружка бывала во всех комнатах дома и по ночам, когда люди засыпали, она рассказывала кухонной утвари чудесные истории о жизни снаружи.

Чашка же оставалась навеки прикованной к верхней полке старинного буфета. Каждый раз когда её доставали на свет божий, она замирала и даже начинала тихонько позвякивать от нетерпения. Но её всего лишь промывали в тёплой воде, вытирали мягкой тряпочкой и ставили на место.

- Чем я хуже этой уродины! - восклицала Чашка. - Я красивая, изысканная, настоящая! Это я, я должна быть на её месте!

И так всем надоело дребезжание Чашки, так замучила она всю кухню, что однажды не выдержала даже старая чугунная сковородка, не сказавшая за всю свою долгую жизнь и пары слов.

- Да будет тебе известно, - передразнила она Чашку, - что девочка так любит Кружку, потому что когда-то давно это была любимая кружка её бабушки. И каждый раз, когда она берёт её в руки, то чувствует своими ладонями тепло своей бабушки, которой уже много лет нет на этом свете.

Сковородка замолчала. А Чашка подумала-подумала, да так ничего и не поняла.

Марина от истории приходит в восторг. Позднее она рассказывает мне о том, что некоторые дети тоже придумывают истории, а ещё рисуют.

- Можно издать книги, - предлагает Марина. - За свой счёт. Вы что-нибудь сочините, дети придумают, добавим их рисунки, пару слов о них...

- Зачем?

- Как зачем? Чтобы знали, что есть такие дети, которые смертельно больны, но всё равно не теряют надежды. Живут, радуются каждому мгновению, мечтают. Может быть, кто-нибудь захочет помочь...

- Вы неисправимая оптимистка, Марина, - говорю я. - И слишком хорошо думаете о людях.

- Как же иначе? Иначе подло получается...

- Это подло, подло! - кричала мне в лицо Лёлька. - Подло думать плохо о человеке, которого ты совсем не знаешь! Как ты мог? Как? Обо мне? Такое?

Мы стояли во дворе рядом с металлическим остовом старой карусели. Лёлька выкрикивала одни и те же слова, срываясь порой на фальцет, а моё сердце рассыпалось на кусочки. Ещё каких-то пару часов назад светило солнце, мы грелись под его лучами на берегу пруда, а сегодня... Почему я не мог промолчать? Сделать вид, что ничего не случилось? Зачем решил выпятить своё дурацкое благородство?

В тот день майское солнце окончательно распоясалось и решило до угольков изжарить окрестности. Я, Лёлька и Минька отправились на пруд. Лёлька растянулась на полотенце, глядя на небо.

- Небо такое красивое! - сказала она. - Голубое-голубое. И прозрачное, как вода в море.

- Ты была на море? - спросил я.

- Нет, - покачала головой Лелька. - Но, знаешь, раньше я мечтала стать моряком. Увидела по телевизору женщину-капитана, кажется, единственную в мире и тоже захотела. До трясучки захотела. Смешно, правда?

- Больше не хочешь?

- Смеешься?

- Да, нет. Я серьезно.

Я смутился и начал пересыпать руками песок: из одной кучки в другую.

- А кем тогда стать хочешь? - спросил я. Лелька пожала плечами.

- Я тоже не знаю, а раньше хотел стать музыкантом. И играть только классическую музыку.

Лёлька не удивилась, только спросила, на каком инструменте я играю. Я ответил, что ни на каком. Просто мне всегда казалось, что очень здорово стоять на сцене и буквально из ничего извлекать прекрасные звуки. Дед в порыве небывалого великодушия даже отвёл меня в музыкальную школу, а Голиков пообещал достать любой инструмент кроме пианино. Позднее выяснилось, что за школу нужно платить, и пыл деда поумерился, так как музыкальное образование не входило в систему его представлений о разностороннем развитии личности настолько, чтобы на него ещё и тратить деньги. Я злился на деда пару месяцев ровно до того, как обнаружил, что я со своей обострённой чувствительностью совсем не могу выносить музыку. Она так глубоко проникает в мою душу, что меня начинает трясти. Если бы я выбрал карьеру музыканта, то с большой вероятности закончил бы свои дни в сумасшедшем доме или умер от разрыва сердца не в силах противостоять бурному напору чувств.

- А я не могу слушать классическую музыку, - сказала Лёлька. - Не потому что она кажется мне скучной. Наоборот, она настолько прекрасна, что внутри все сжимается и хочется плакать. И непонятно от радости или от горя. И потом, моя школьная учительница всегда объясняла, что нельзя слушать такую музыку или смотреть картины великих художников без подготовки. «Нужно проделать огромную работу над собой, иначе ничего не поймете» - говорила она. И очень гордилась, что проделала такую работу.

- Не знаю, - совпадение отношения к музыке взбудоражило меня. - Я думаю, это все ерунда. Если я вижу, что цветы на картине как живые, то это мне нравится, доставляет удовольствие. И с музыкой то же самое.

- Может, ты и прав. Мой отец – очень простой человек. У него образование – восемь классов. Однажды мама затащила его в оперу. И ты представляешь, он сидел и плакал. Сказал, что это самое прекрасное, что он слышал. Понимаешь? А ведь он ничего не смыслит в музыке, - Лелька вздохнула.

- Тебе повезло. У тебя есть отец.

- Они с мамой развелись сразу после рождения Миньки. Отец думал, что он не его сын. Мы с тех пор не виделись.

- Ни одного раза?

Лёлька помолчала, а потом начала рассказывать. Два года назад, когда мать окончательно спилась и бросила работу, Лёлька позвонила жившему в Москве отцу. Договорились о встрече в центре, в Александровском саду. Лелька тогда потратила все деньги на одежду: новые джинсы, кофточку, пару туфель. Ей так хотелось выглядеть красиво и современно. Но отец не обратил на это никакого внимания. Только спросил об учебе (Лелька что-то придумала), о матери, даже о городе спросил. А об Миньке и словом не обмолвился. Когда же Лелька попросила взять их с братом к себе, недовольно поморщился, и сказал, отвернувшись, что не может, что у него семья, теща, кредит за квартиру. А потом набросал в блокноте адрес и протянул Лельке вместе с тысячной купюрой и просьбой заходить в любое время. Тон, которым было сделано это приглашение, сказал девочке только одно: видеть ее не хотят. А адрес? Что адрес? Обычная циничная вежливость вроде вопроса «Как дела?», на который ни в коем случае не следует отвечать. Лелька со злостью скомкала купюру, бросила на землю и упрямо зашагала к метро. Но уже через минуту остыла и, вернувшись назад, отыскала в траве зеленый комочек. «Деньги не пахнут» - отчего-то в голову пришла именно эта вычитанная из учебника фраза.

- И больше не виделись? - снова спросил я.

Лелька сделала вид, что не расслышала вопроса.

- Значит, ты не знаешь, кем будешь, - сказала она, уводя разговор в другую сторону. Минька, услышавший последние слова, подбежал ближе и, запыхавшись, выпалил:

- А знаете, кем я буду?

И, не дожидаясь ответа, радостно добавил:

- Поваром!

- Почему именно поваром? - засмеялся я.

- У него всегда еды много! - ничуть не смущаясь, ответил мальчик. Лелька отвернулась, и я заметил, как её глаза заблестели от слёз.