Воздухоплаватель Андрэ — погибший где-то у полюса во льдах, прекрасный герой моих юношеских мечтаний, — вот кто этот хромой, смуглый старик с белой гривой пророка, в рваном халате, в стоптанных туфлях на босу ногу…
Я скоро натер мозоли, повертывая медные рычаги.
Темные травы подымались, как шипящий прибой.
Поворот рычага — блеск длинной искры, — борта опоясывало светлой лентой огня и травы, как срезанные, отшатывались и спадали вниз, в туман болот, гигантской стеной зеленого водопада.
Я задыхался от пота, от жары: это была страшная работа…
И не слышал я, как ко мне подошел Андрэ.
Его веселое, загорелое лицо было в саже, он отгибал с жилистых рук закрученные рукава халата.
— Мы оба устали… Конечно, у меня ошибка в пределах охлаждения, но я его разбужу… Идем… Я зажег мою иллюминацию: — травы ее боятся больше всего.
По бортам горело ожерелье электричества, я видел его еще из болот.
Я иду за капитаном.
— Вы воздухоплаватель Андрэ? — говорю я.
— А, вы знаете?
— Да, вы погибли на севере, лет тридцать назад — ваш воздушный шар потерпел аварию… Я читал о вас… Вы погибли.
— Нет, я жив, — засмеялся он. — Идем завтракать.
Мы завтракали у величественного зеркального окна в кают-салоне… Я ел за четверых. Капитан рассказывал мне, как нанес чернозем на железные палубы, как на затонувших кораблях находил и провиант, и семена, и плуги, и машины, до тончайших и редких приборов, — правда, подмоченных и разъеденных морской солью…
— Но, капитан, — я смотрю на него через стол, — но все это мой сон! Вы погибли в 1890 году…
— В 1897 году, — так будет вернее. Да, в этом году я погиб для земли.
Он скрестил на груди руки. Его лицо стало суровым и прекрасным.
— Это было 29 июня 1897 года в погожий, ветреный день, когда наш шар поднялся из гавани Виго на Шпицбергене, чтобы лететь на Северный полюс… Со мной были мои отважные товарищи Стриндберг и Френкель.
Андрэ закрыл ладонями лицо. Он долго молчал.
— Френкель замерз первым… А Стриндберг, Стриндберг… Когда наш шар, точно издохший ихтиозавр, волочился по соленым снегам и льдинам, Стриндберг запутался в веревках, Стриндберг бился обледеневшей головой о мою грудь. Я держал его… Он бредил… Он просил у меня пива… Да, он жаждал английского черного портера с пеной… На 82° 1′ северной широты и 15° 5′ восточной долготы я выпустил последнего почтового голубя… Наш шар потерпел аварию… Он волочился по льдам, зачерпывая воду в океане, его гнало в бурю, в туман… Там мы погибли… И очнулся я на белом плато… Я знаю, вы тоже оттуда были сброшены в зеленое ущелье.
— Я сам кинулся туда.
— А, так… Когда мы упали в ущелье, Френкель был недвижен, а Стриндберг еще стонал… Это было двадцать восемь лет назад… Но мои руки были свободны… Я рвал веревки, грыз зубами… Потом потерял сознание… И кто знает, сколько дней лежал я так… Я очнулся от сосущей боли у шеи… Точно длинная пиявка охватила меня. Повел головой. Слева, справа, там, где лежали товарищи, высились зеленые холмы… Заросли сочных осок… И мои руки и грудь моя тоже были опутаны зеленью… Из ладоней моих росла полынь… Я задыхался… Но у меня достало сил стать на ноги… Травы, травы… Тут все превращается в травы… Много лет я боролся за себя, за товарищей… Их могилы здесь, на корабле…
— Жить мне помог огонь — в корзине аэростата нашлась пачка шведских спичек. Сначала я жил в этой корзине, но она расползлась в кусты вереска… Тогда я и набрел на кладбище кораблей. Железо и сталь сопротивляются дольше всего. Я жил на вашем русском крейсере «Русалка». — Его вынес сюда океан. Я менял многие корабли. Жил на «Титанике», а теперь здесь: он выше других… Сюда я и перенес два зеленых холма — останки моих товарищей… Еще десятки лет я буду защищаться железом и огнем от зеленой смерти… Смотрите!
Андрэ широко откинул занавес у окна:
— Вы видите там — холмы… Это корабли. Присмотритесь… Там, над трясинами, грандиозное кладбище, катакомбы затонувших кораблей, они сбиты друг на друга, они стоят дыбом, они повалены, нагромождены. Зелень уже охватила, уже сплела их в горы зарослей и мхов… Вот, левее, как три низких зеленых колонны, — трубы «Титаника»… Там бриги, фрегаты, затонувшие крейсера, пассажирские пароходы, броненосцы… Они поднимаются зелеными террасами все выше и выше к Золотому Пику… Вы видите там, вдали, за холмами эту золотую скалу. Там царит холод. Там начинаются горные льды… Там я нашел замерзшего матроса. У самой вершины, в огромных прозрачных льдинах, я там видел когда-то как будто портики храмов, колоннады… Это страна зеленой смерти, — это великое кладбище океана…
— Но где мы, капитан?
— За Северным полюсом… Кругом на тысячи лье непроницаемые хребты ледяных скал, на клочке зеленой суши за Северным полюсом…
— Но почему тут тепло, зелень, свет?
— Я вам скажу. Там, где Золотой Пик, — остров кончается. Там открытый океан… Тут бывают наводнения, когда океан из-за Золотого Пика выбрасывает затонувшие корабли… Может быть, на острове тепло от неведомого подводного течения, я не знаю… Но там, у Пика, отгадка всего. Тысячи раз я пытался подняться на Пик… Но он как отлитая, отвесная стена, как отполированное золотое зеркало… Его вершина недосягаема… Мы — в зеленой тюрьме.
— И не уйти?
— Куда?
— Назад, на землю…
— Нет.
— Но корабли, электричество, машины?
— Корабли, — Андрэ усмехнулся. — Это уже зеленые руины, горы трав… Машины разъедены, трушатся… Кроме кают, где живу я, всюду плесень, сырость, тьма, медленное разрушение… И день и ночь я в беспощадном бою с зеленым нашествием, вот скоро тридцать лет…
— А сигналы?
— Моя электрическая станция выбрасывала гигантские снопы лучей. Точно северное сияние, горели, дышали в черном небе огненные буквы моего имени. Я давал искровые сигналы по радио, едва изучив его… Но я тогда не догадывался, что этот вулканический остров ниже уровня океана, что непроницаемая стена льдов окружает его на тысячи миль. Во тьме, в мертвом холоде высятся далекие ледяные стены нашей теплой, солнечной тюрьмы… И все равно, если бы даже перелетел мой сигнал — там нет человека. Там полярная пустыня, вечная ночь. Я давно сказал себе — никогда.
Судорога боли пронеслась у меня по лицу.
Андрэ посмотрел пристально и печально.
— Я давно забыл землю… — сказал он. — И, если вы сильный, если вы человек, вы тоже скоро забудете ее, не страдайте… Прошу вас… — Нам нет выхода. Поймите, этот остров гораздо ниже уровня океана… Возможно, что зеленая земля — игра того же океанического течения или работа подводных вулканов… Вы, конечно, видели две стены скал, когда плыли на бревне по ущелью. Я думаю, что когда-то на дне океана было землетрясение и вот поднялись за Северным полюсом эти скалы — совершилось чудо… Эти отшлифованные стены, как зеркала, воспринимают северное солнце. И отражают и преломляют его так, что солнечный свет задерживается на их отшлифованной поверхности… Кругом мертвые льды и мертвая ночь, но преломленье тепла и света в скалах вечно сохраняет солнечный свет и тепло для зеленого ущелья… Оттого и развились тут травы… В сущности, этот остров фантасмагория преломленного света. И тот Золотой Пик, я полагаю, — начало всей этой системы преломленных зеркал. Вам понятно…
— Да, все. И все — загадка…
Андрэ встал и молча подошел к органу.
Волнующая чистая гармония поднялась с торжественной силой. Соломон Андрэ играл фуги Баха, потом «Патетическую сонату» Бетховена… Зажав лицо, я плакал беззвучно.
Сквозь широкое окно, оранжевой паутиной, уже тянулся бледный свет Созвездия и вдруг погас. Каюта потемнела..
Чья-то тень заслонила окно, пересекла весь салон, преломилась у кресел, где сидел я.
Я встал. Белое, громадное лицо заглядывало в окно. Нос расплющен на корабельном стекле. Не мигая, смотрят два красных круглых зрачка.
— Кто? — воскликнул я. — Кто там в окне?
Андрэ стремительно задернул штору.
— Никого.
И подошел ко мне и положил на мой горячий лоб горячую, узкую ладонь.
— Не пугайтесь… Спите… Вы узнаете все.
Он гладил мне голову. Я прижался лицом к его костлявым коленям.
И тут локтем толкнул мой сверток, синюю фуфайку, за спиной.
— Бедные товарищи, и вам та же судьба, что и мне, — прошептал я.
Глаза Андрэ горячо блеснули.
— Как, с вами люди, — где?
— Нет, не люди, а…
И я развернул на полу свою ношу.
Андрэ тихо всплеснул руками, от смеха морщинистая звезда запрыгала по его щеке. На коленях стоял он над моей кохинхинкой и крысой.
Они спали, как дети. Их свалило тяжелое путешествие… Крыса даже обняла лапкой курицу.
— Зверь, птица — наши, земные, — бормотал Андрэ; его худые, старческие плечи тряслись…
— Пух… теплое дыханье… Первые звери после тридцати лет — зверушки нашей земли… Земля, земля…
И, наклоняясь все ниже над спящими, капитан Андрэ, седой и смуглый, с вибрирующими жилами на лысом лбу, — смеялся все короче, все чаще. А по морщинистым щекам бежали слезы…
Проржавелый корабль, пустыня изъеденных морской солью кают, где свисают со шпалер и люстр высохшие волокна водорослей, тьма глубоких трюмов, где мой одинокий шаг гулко звенит по железу, бледная незаходимая заря, зелень на палубах… И этот хромой старик с пристальными глазами, этот капитан Андрэ в лохмотьях халата…
Я жил, как в тягостных видениях…
Не раз я просыпался ночью от грозного пения органа. Андрэ выходил за полночь из лаборатории. У него была бессонница. Он играл Себастьяна Баха и католические хоралы.
И горела ночью зловещая иллюминация. Корабль на скале казался высокой тенью, очерченной электрическими точками. — Шипели во тьме травы, подымаясь на беспрерывный штурм, чтобы их отбросило и сожгло электричеством…
Слушая гремящие фуги Баха, — я сидел, поджав ноги, на койке, курица и крыса сидели на полу против меня. Они понимали, что я думаю о земле…
Золотой Пик, о котором говорил Андрэ, и этот загадочный путь в открытый океан, — я думал о тропе, протоптанной когда-то капитаном в зеленых, тяжелых волнах трясин, над мачтами засосанных в топь кораблей… Я думал об океане.