Андрэ ведет ее под руку. Андрэ несет ее. Ее глаза закрыты.

— Помогите, скорее, — зовет меня капитан. — Она проснулась, но еще без сознания…

Мы подняли ее на руки.

Некуда ступить: наши головы натыкаются на тяжкие колени, на каменные носы, на каменные локти Безмолвных.

Вцепив когти в колени, они пригнулись к нам. Сотни зрачков, немигающих красных фонарей, в пристальной немоте смотрят на девушку…

Мы опустили ее на палубу. Мы окружены.

Андрэ замахал руками, точно отгоняя птиц:

— Ш-ш-ш-ш-ш… Безмолвные задавят нас, как слоны… Вперед!

Хрустели коленные чашки Безмолвных, где кожа тверда, как броня черепах, надавливали на грудь.

Точно Самсоны, содрогаясь от напряжения, мы пытались раздвинуть колоннады, мы обороняли узкую площадку, где лежала девушка… Я поднялся, упал на колено. Я видел, как Андрэ с хрипом давит еще ладонями в жилистые ноги чудовища.

И тогда один из Безмолвных, я узнал его — это был тот, Мыслитель, кто смотрел на Саркофаг Спящей, — поднял над нами крыло, точно давая знак. И все Безмолвные с тяжелым грохотом устремились за ним.

Крылья скрещивались, трещали в тесноте, когти ног, отталкиваясь, скрежетали о палубу.

Безмолвные взвились. В вышине закипел туман, хаос летящих чудовищ…

Только этот чудовищный сфинкс, накрывший нас холодным крылом, остался на корабле…

В кают-салоне мы сдвинули изодранные кресла — постель для Спящей.

Андрэ и я сидим, не отводя от нее глаз.

В окно уже крались лучи Созвездия, когда ее ресницы слабо подрожали в тихом усилии.

— Пульс слышен, — шепчет Андрэ, — 74… Нет, 75… 76… 80…

И дрогнули косо ресницы, приоткрыв скользящий блеск глаз. Распахнулись.

Девушка темно и дико обвела глазами зало. Быстро приподнялась на локте. Медленно подняла ко мне прекрасное лицо.

— Встала, — гортанно и горячо крикнул Андрэ.

Я протянул к ней руки и вдруг хлынул в глазах горячий огонь и погас…

Андрэ в белом халате мерит комнату шагами, а в ногах у меня сидит девушка.

Ее волосы завязаны в тяжелый узел. Солнце дымит в них бронзой.

Мне смешно, что она в белой куртке капитана, которой когда-то, несомненно, владел корабельный кок.

— Вы могли бы сказать о вашей ране, — недовольно ворчит капитан, но в его глазах прыгают веселые огоньки. — Я терял надежду, я думал, что вы не очнетесь…

У девушки золотистое смуглое лицо, а брови, как полукруглые арки над строгими, дикими глазами.

— Как ваше имя? — говорю я и протягиваю руку.

Она высвобождает из халата пальчики, подает свою и молчит.

— Ее зовут, как будто, Ионгайя… По крайней мере, мне слышались такие звуки, — шепчет капитан.

— Ионгайя, Ионгайя, — говорю я, закрывая глаза.

Андрэ наклоняется ко мне:

— Она не знает ни одного из человеческих языков… Я цитировал ей Виргилия и Аристотеля… Греческий язык ей как будто что-то напомнил, но так мало, что я стал учить ее по-английски: со слуха этот легче всего… Изредка она повторяет мои слова. Не правда ли, Ионгайя, вы понимаете нас…

— Нас, — тихо повторила девушка.

— Кто вы, откуда? — говорю я…

Она молчит. Боже, она полунемая…

Ее ладони строго лежат на коленях. Она сидит у моего кресла, как белая богиня…

— Ионгайя, Ионгайя, — неужели вы не помните ничего?

— Ничего…

Ее ответ, как эхо. Эти узкие пальцы, смуглые и продолговатые к концам, точно веретенца, этот профиль, напоминающий головы Дидоны или Дианы-охотницы.

Мифы Платона, книги старинных путешественников, рассказы капитана Андрэ об океанском течении, несущем к Зеленому Острову потонувшие корабли, древний город во льду — мгновенно все пронеслось в моей голове. Точно вдохновенье дунуло холодом на волосы. Я приподнялся и крикнул:

— Атлантида!

Легкие стрелы ресниц дрогнули. Девушка посмотрела на меня темно и пугливо. Андрэ поморщился.

— Вы испугали ее…

— Да, да, Атлантида… Она девушка с потонувшего таинственного острова… Там, во льду, у Золотого Пика развалины Атлантиды. Ионгайя оттуда… — Ионгайя, Ионгайя — Атлантида — разве не помнишь, не знаешь?

Ресницы раскинулись горестно, широко. Она молчит.

— Нет, тут что-то другое, — говорит сурово Андрэ. Его белые брови мигают, как клубки молний.

— Может быть, тут была когда-то Атлантида, — перебиваю я, — тысячелетия ледяного сна погасили ей память… Вспомни, Атлантида!

Девушка задрожала, сползла к коленям, охватила мои ноги и прошептала трудно и смутно:

— Атлантидас…

— Капитан, она вспомнила, — я радостно оглянулся на Андрэ.

Он стоял за мной, суровый и грозный, с нависшей на глаза сивой гривой.

— Нет, она только повторила ваши слова.

Прижимая горячее лицо к моим ладоням, что-то смутное и гармоничное бормотала Ионгайя.

Звук ее голоса замирал, подымался. Но это были тяжелые, непонятные стоны немого.

Андрэ, слушая, зажал в кулак белые ручьи бороды.

— Так, так, — ворчал он.

— Вы поняли ее? — тихо спросил я, когда девушка умолкла…

— Мгновеньями — да… Нет, эта девушка не с Атлантиды… Другое, великое, непонятное свершилось в этом ущелье… Я что-то понял… Некогда на Зеленом Острове жили люди… Они бились с травами… Гибли… Она, ее отец, ее мать, они были последними. Их охватили, опутали травы… Тут была великая катастрофа. Она бежала в горы, во льды… Это мои догадки, я знал, что ущелье живое, что оно кишит людьми, превращенными в травы… Я разбужу его, я подыму всех…

Костлявые руки Андрэ забились над головой, затряслись, глаза безумно пылали:

— Все будут живы, все… Мне только найти — человеческую клетку в растении… Победа будет за мной. Победа! Победа!

Вдруг Андрэ умолк, приложив палец к губам, и страшно повел глазами:

— Но почему темно в окнах?

Он бесшумно подбежал к люку. Его губы задрожали:

— Моя иллюминация, моя электрическая сеть… Все погасло! Тьма!

И вдруг крикнул:

— Травы! — и бросился на палубу.

Я и Ионгайя поднялись. Под лепным потолком каюты билась, как лохматая громадная бабочка, кохинхинка. Крыса, с разбега, прыгнула ко мне на плечо…

Палуба потемнела. Над бортами подымались темные гривы трав, точно готовые обрушиться волны.

Они ползли снизу, с трясин, огромные концы змеились, курчавились… Наш корабль как будто погрузился в мутные зеленые воды…

Электрическая сеть перегорела и травы без преград шли на приступ.

Гигантские гибкие корни, ежась, ползли по бортам, по железу, качались, шипя, как связки зеленых удавов на решетках, на окнах кают.

— Бейте из батареи! — издали крикнул Андрэ. — Я осмотрю провода!

Облако разрыва, треск, струя огня, тошный дым. Это похоже на бесшумный артиллерийский бой. От огня и жара накалилось железо, белые стенки кают. В дыму я видел Ионгайю. Топором, наотмашь, она рубила зеленые канаты.

Девушка была ужасна и прекрасна…

Мы отбили первый штурм. Из дыма вынырнуло лицо Андрэ, почерневшее от копоти.

— Провода сорваны Безмолвными, они зацепили их когтями! Бейте!

Мы вдвоем припали к нашей батарее.

А на носу корабля, окутанный дымом, озаряемый пламенем, высился тот Мыслитель. Красноватые лучи его взгляда, сквозь дым, всюду следовали за девушкой…

В седых волосах Андрэ запутались зеленые стебли, он хрипло шепчет:

— Вырвали целый километр проводов… Это похоже на катастрофу, но не сдаваться! Я сменю вас…

Я сел без сил у нашей странной батареи. Ионгайя принесла воды, она мочит мне обожженный лоб, говорит что-то. В смутной, поющей гармонии ее непонятных звуков я слышу слова простые и вечные, как слова Библии или ребенка. — Вода. Огонь. Люблю… Ионгайя, полунемая девушка из льдов. Нет, я не сдамся.

Я подымаюсь, отстраняю Андрэ от рычагов.

— Пустите, я отдохнул… Вы должны исправить провода…

И вдруг крик Ионгайи заставил нас оглянуться. Она указывает пальцем на борт… Мы оба взглянули туда и отшатнулись.

Из зеленого тумана, из косматого прибоя трав, взбиралась по трапам громадная жаба.

Она ползла, волоча за собой космы водорослей. На ее мясистых горбах тускло мигают зеленые желваки.

— Жаба, — прошептал Андрэ. — Как, в ущелье есть гады?

Жаба забралась на третье колено трапа, встала на задние лапы. Чудовище выше меня. Его лапы опутаны влажными стеблями, травы тянутся за ним по ступенькам.

Я отстегнул с ремня парабеллум.

— Господи-ди-и-ин, — донесся вдруг гортанный звук.

Это был голос голландца… Мы бросили ему веревку.

Матрос тяжело перевалил через борт и грохнул на половицы зеленой и влажной грудой мхов, осоки и корней, сочащих белый сок.

Из-под его тела, из-под этой дышащей горы травы — растеклась темная болотная жижа…

— Скорее! — крикнул капитан, — я буду стрелять, а вы рвите наросты мхов с его спины, обрубите корни от рук…

Куски влажной студенистой зелени, эти бугры, приросшие к спине Ван-Киркена, присасывались к моим рукам тысячами устьиц — я отрывал их ногтями, — сбрасывал за борт…

Скоро в ржавой болотной луже лежало перед нами освобожденное тело Ван-Киркена — иссохший скелет, обтянутый коричневой кожей. На левой руке, на темной плети, бросилась мне в глаза побелевшая синяя татуировка: две пушки со скрещенными знаменами и русалка, у которой рыбий хвост раздвоен жалом.

Под впалыми веками повращались глазные яблоки. Матрос покосил запекшими губами и вздохнул.

Не выпуская из рук медного рычага, Андрэ позвал его.

— Ван-Киркен, куда вы бежали?

— Ван-Киркен бежал на темную реку, в ущелье, — прохрипел матрос, вращая темными белками. — Там корабли… Я надумал бежать из плена Гиперборейцев… Да… То был хороший корабль на трясине… Но ваши травы охватили меня… Стебли опутали ноги… Я не мог подняться… Оплели живот. Травы тянули из меня соки, пили меня. Клянусь, я рвался, корчился, но ваши травы сильнее… И тогда ваша птица — она железная, у нее два медных глаза, — упала с неба и потрясла болото. Лопнули корни на моих ногах. Я пополз к лестнице на ваш железный замок.

— Да.

— Безмолвный, — прошептал я.

— Да, железная птица. Ее принесла под серым крылом другая, у которой красные глаза… Она сбросила железную птицу вниз.