Но Эдрик тоже потерял свой путь. Созерцательный и осторожный брат Леофрика полностью оградился от происходящего в Черных Стенах. Ему было невыносимо думать об этом, но расстояние позволяло принять происходящее. Эдрик принес тело их сестры их отцу, и ему тоже хотелось, чтобы варвары пострадали.

Только у Леофрика были сомнения. Он был более импульсивным, более склонным к дракам и играм, к греху, но именно его совесть проснулась и заговорила о происходящем в Черных Стенах. Он видел, что в отца проник этот грех. Эдрик же видел только горе.

Но Леофрик бывал в Черных Стенах. Он все видел. Если бы Эдрик рискнул испачкать свои сапоги, спустившись по ступеням подземелья, он бы тоже все увидел.

— oOo~

Надо было что-то делать. Эдрик ошибался: они не могли ждать, пока господь очистит душу их отца. Он должен что-то сделать. Эти недели скорби и мести только убивают их сердца.

Леофрик отправился на поиски короля.

Он знал, где его можно найти.

В разгар яркого теплого дня Леофрик покинул свои покои и зашагал по замку. Каменные стены эхом отражали его шаги. Казалось, замок превратился в склеп.

Его отец проявлял живость или интерес только когда шел в подземелье. Иногда он часами стоял у двери камеры в Черных Стенах и наблюдал, что происходит с пленной женщиной. Время от времени он подзывал к себе надзирателя и приказывал ему сделать с ней что-то еще.

Король был одержим ею. Что-то глубокое и первобытное внутри него питалось болью этой женщины.

Но Леофрик знал, что это неправильно. Как иначе объяснить, почему, покинув темницу, бледный и покрытый потом король бежал в часовню и часами стоял на коленях на каменном полу перед алтарем?

Леофрик часто находил его в Черных Стенах. Он стоял в тени, дрожа от шока и смятения, и смотрел, как его отец, король Меркурии, заглядывает в дверь камеры, словно похотливый мальчишка, заглядывающий в комнату леди.

Когда он пытался увести отца, на него не обращали внимания. Или отсылали прочь.

Леофрик тоже был одержим — стремительным грехопадением своего отца. Его собственное горе было вытеснено тревогой и бессилием. Он не знал, что можно сделать, чтобы вернуть отца к жизни.

А епископ? Человек, на которого король возлагал самое большое доверие, который мог бы облегчить его сердце и ум? Он проводил большую часть своих дней в камере с пленницей, под видом «наблюдения» за теми муками, которым они подвергали ее.

Леофрик, который сам был грешником и знал много способов удовлетворить похоть, понимал, какие именно страсти движут епископом, наблюдающим за страданиями женщины. Он был болезненно зачарован ей и уж точно был не в состоянии дать совет или утешить короля, который, впрочем, не искал ни совета, ни утешения.

Ну а если бы епископ излечился от своей порочной страсти и исполнил свой долг перед королем? Нет, Леофрик не верил, что отцу помогли бы молитвы, даже если бы они длились день и ночь. И ничто не помогло бы осознать ему ужас происходящего в Черных Стенах.

Леофрик приходил в ужас от того, что они делали с этой женщиной. Никогда в своей жизни он не видел, чтобы с заключенными так обращались. Даже те двое мужчин, что содержались здесь раньше, не испытывали таких мук, а ведь для них пытка была не просто пыткой. У их мучений была цель. Осознание или исправление — но была цель и, следовательно, конец.

Если целью мук, которые испытывала эта женщина, было исцеление разбитого сердца короля, излечение его от горя, то выбор метода был неверным. С каждым днем король все больше, все глубже погружался в черный омут печали, такой тяжелой, что это лишало его разума.

И эта женщина — Леофрик не видел никого похожего на нее. Что бы они ни делали с ней, как бы ни мучили, она молчала. Он видел это сам, хотя редко заглядывал в то окошко в ее камере.

Он не мог себя заставить смотреть на это долго. Но не нужно было видеть, чтобы знать. Черные Стены отражали эхо ударов хлыста, прута или плетки с девятью хвостами, кряхтение насилующих ее мужчин — но женщина молчала. Мужчины обсуждали это, они были разочарованы своей неспособностью заставить ее кричать, и каждый раз пытались сделать что-то, что могло бы сломить ее стальную решимость.

Только когда женщина лишалась чувств, она стонала. Когда теряла сознание под пыткой или когда ее оставляли в камере, и она засыпала — да, тогда она стонала.

Однажды Леофрик заглянул к ней, когда она спала. Темнота в камере была почти непроницаемой, но ему было достаточно. От звуков, которые она издавала во сне, ему становилось плохо, он чувствовал злость и восхищение и даже что-то большее.

Благоговение. Он почувствовал благоговение.

Эта женщина перенесла так много и не потеряла своей внутренней силы. В звуках, которые она издавала, Леофрик слышал огромное страдание, сильнейшую агонию. Боль, которая сломила бы самых сильных людей его мира. Сломила бы и его самого.

Но когда женщина просыпалась, она всегда молчала, во всяком случае, пока могла сжимать зубы.

Они больше не связывали ее — через несколько недель она уже не могла бороться. Тело отказывало ей. Но воля — никогда.

Леофрик никогда не знал никого, будь то мужчина или женщина, обладающего такой силой воли. Сломить ее, такое же создание бога, как и они все, казалось самым тяжким грехом. Женщина не сделала — и не могла сделать с Дредой того, за что ее наказывали. Она расплачивалась за чужое преступление.

Да, эта женщина была его врагом, варваром, безбожницей, она была в войске, которое захватило город и убило много людей, так что она не была невинной. Она была побежденным врагом. Она заслуживала смерти, а не мук, не бесконечного страдания.

После нескольких недель молчаливого ожидания — и наблюдения за тем, как его отец падает в бездну безумия, а епископ всячески этому способствует — Леофрик спустился в Черные Стены.

Он ожидал увидеть там отца — и не нашел его, но прежде чем успел повернуться и уйти в часовню, дверь камеры пыток открылась, и оттуда вышел отец Франциск. За ним следовал тюремный надзиратель, а затем палач, в чьи обязанности, конечно же, входили далеко не только обезглавливание и повешение.

Он нес женщину, перекинув ее через плечо. Она была без чувств, и ее тело дрожало и раскачивалось в такт его шагам.

Леофрик уже несколько недель не видел пленницу при дневном свете и был потрясен до глубины души. Ее светлые волосы были черными от копоти. Ее лицо было бледным, покрытым синяками. Ее кожа была испачкана кровью и грязью. От ее гладких мускулов не осталось ничего. От женщины остались кожа да кости.

Но больше всего его поразило не это. Ее раны — вот, что вызвало у Леофрика тошноту. Ее спина, ноги, руки — на них были резаные и рваные раны, результат многократного избиения без малейшей попытки залечить. И, что еще хуже, раны были покрыты тем, что люди называли «черный огонь» — смесью, которая выжигала и поедала плоть.

Леофрика что-то словно дернуло вперед. Ему захотелось выхватить женщину из рук палача, прижать ее к своей груди. Защитить ее от этих людей.

Но он взял себя в руки и замер на месте.

Палач бросил женщину на пол камеры, и Леофрик услышал, как она застонала.

Почему она все еще жива? Из чего она сделана?

Ее страдания наполнили его тревогой даже более сильной, чем тревога за душу своего отца, горечью, более сильной, чем горечь от потери Дреды. Месть, тлевшая в его сердце, та самая, что заставила его молчать, когда отец поднялся с пола и приказал бросить пленницу с Черные Стены, та самая, что сделала Леофрика соучастником этого ужаса, исчезла. И теперь он чувствовал… что-то, чего не знал.

— Хватит, — сказал он безумно. — Достаточно.

Все трое мужчин посмотрели на него. В сотый раз Леофрик отметил про себя, как странно хорошо епископ чувствует себя в этом месте страданий и мук.

— Ваша светлость? — спросил епископ, и Леофрик не услышал в этом обращении никакого уважения.

То, что здесь происходило, делалось по приказу его отца. Короля. Леофрик не мог отменить этот приказ и сделал глупость, бросив этот вызов. Но он не отступил. То самое желание, что почти заставило его вырвать женщину из рук ее мучителей, все еще двигало им.

— Я пришлю к ней целителя. Еду и питье. Вы поиграли в свои игры, и теперь с ними покончено.

Епископ склонил голову.

— Ваша светлость, я бы повиновался вашей воле, но не могу. Мы подчиняемся приказам короля, вашего отца.

— Я поговорю со своим отцом. Прежде всего, вам следовало бы предостеречь его от этого греха.

В глазах епископа блеснул жесткий огонек.

— Думаю, что не вам судить, что есть грех, а что нет, ваша светлость. Господь использует меня как свое орудие.

Объяснение, которому было нечего противопоставить. Леофрик сжал зубы.

— Оставьте ее в покое.

Отец Франциск поклонился, но почтения в поклоне не было.

— Я тоже поговорю с королем, и мы все решим.

Спорить было бессмысленно, так что Леофрик повернулся и побежал вверх по ступенькам. Ему придется убедить отца, что время этого ужаса прошло.

— oOo~

Направляясь в часовню, Леофрик не знал, что будет говорить. Отец, которого он знал всю свою жизнь, не сделал бы того, что было сделано. Он наверняка приказал бы убить женщину, раз она не знает их языка и не может дать никакой информации. Он никогда бы не стал так долго мучить кого-либо, будь то мужчина или женщина, только для того, чтобы причинить боль.

Но тот человек был придавлен к земле горем, и оно было вдвойне глубоким, потому что потеря была двойная.

Королева умерла, едва успев взять Дреду на руки в самый первый и единственный раз. Леофрик не знал, что именно произошло, но роды были опасными, и женщины часто умирали, принося в мир новую жизнь.

Его родители поженились по политическим соображениям, чтобы укрепить союз между королевствами. Они едва знали друг друга до того, как стали мужем и женой. Но королева была прекрасна лицом и душой, а король был храбр и добр, и они познали глубокую любовь.