Теперь меня отбрасывает к той части аудитории, которая находится в самом последнем ряду. Я могу лишь отчасти видеть картину, разворачивающуюся передо мной на дальнем расстоянии. Извините, фокусирую свой бинокль, потому что Уилл только что поцеловал Розу в щеку, а она закрыла глаза и улыбнулась?

— Вижу, ты в шоке.

— Это лишь вершина айсберга эмоций, которые я сейчас испытываю.

Мне кажется, что я им это кричу.

— Эй, Джен, круто, правда? — говорит Уилл. Уилл, который орет мне вверх в ряд ZZZZ, место 1,000,009.

— Э-э-э. Да?

Улыбка расползается на лице Розы.

Так вот что происходило, пока я была одержима беременностью, сохранением секретов и пыталась вернуть устойчивость земле, треснувшей подо мной в миллионный раз! Роза разгуливала с одним из моих старых друзей! Которого она, якобы, терпеть не могла!

Теперь я слышу голос Делайлы:

— Черт, Уилл, не видела тебя целую вечность.

Они обнимаются. А я возвращаюсь на землю подо мной, как винт, уходящий в уже просверленное отверстие. Быстро и легко.

Делайла смотрит на меня, сдвинув брови за очками.

— Дженезис, мы нравимся друг другу. Прости, что ты узнала об этом вот так, — говорит Роза.

Я киваю и хочу расхохотаться. Просто умереть со смеху. Потому что, на самом деле, каким бы странным это ни казалось, оно имеет смысл. Идеальный смысл. Потому что все, что не имеет смысл, на самом деле разумно, верно? Наши с Питером отношения не должны были иметь смысла, но он был. Мы подходили друг другу. Хоть и ненадолго.

Следующими в кафе входят друзья Делайлы, и менеджер Кертис что-то шепчет в грустное ухо гитариста. Я наблюдаю, как Делайла и ее друзья быстро целуют друг друга в щеки. И все они здороваются со мной, кивнув головой в мою сторону. Не знаю, как, но их признание возвращает меня обратно в настоящее. Из абсурдной пьесы. Я здесь, чтобы посмотреть на выступление своей кузины. Моя супер-потрясающая чудесная двоюродная сестра, Делайла. Она одета в клетчатую юбку, разорванные черные колготки и выцветшую футболку Sex Pistols, но не в одну из тех глупых подделок универмага для подростков. Это действительно из семидесятых. Она очень бледная, с окрашенными черными волосами и в черных ретро-очках.

Глядя на Делайлу, я понимаю, как сильно скучала по ней с тех пор, как она окончила школу. И я больше не вижу тетю Кайлу.

— Эй, Джен, слышал, что ты сегодня изрядно надавала Ванессе, — говорит Уилл, глядя на меня и усмехаясь.

— Наверно.

— Она заслужила?

— Думаю, да.

— Ладно, не принимай все это дерьмо из общества, детка.

Роза протягивает ему четверть сэндвича, который я вернула обратно в тарелку, и Уилл съедает его одним укусом.

Потом я переключаюсь на Делайлу. Забавно видеть ее снова здесь. Она всегда мечтала выбраться отсюда и добраться до города. И вот она сидит с нами, а на соседнем стуле разбросаны ее тетради и обрывки бумаги. Делайла шутит с аудиторией о том, какая она неорганизованная, затем настраивает микрофон. Первое стихотворение называется «Ропот». Когда она читает, кто-то будто сжимает мое сердце. Сжимает так сильно, что я уверена, оно лопнет. Сжимает так сильно, что удары сходят на нет, будто бы борясь за выживание. Но не прекращаются. Даже когда очень этого хотят. Даже когда кажется, что они не могут продолжаться. Слова Делайлы пронзают меня. Слова о тоске и нарушенных обещаниях. Слова, которые описывают чувство, полностью запертое в ловушке, а затем откусившее собственную руку, чтобы вырваться, но оставившее выставленным средний палец сохранившейся руки ко всему, что осталось позади.

— Я забыл, насколько она хороша, — шепчет Уилл.

Роза с Уиллом держатся за руки, и она кладет голову ему на плечо.

Делайла читает, и я даю волю своему разуму. Думаю о мирах, в которые мы попадаем, и мирах, в которые мы перемещаемся. Делайла строит новый мир. Тот, в который она переместилась по своему выбору. Подальше от Пойнт Шелли, Нью-Джерси. И был мир, который мои родители пытались создать для нас здесь. Но этот мир был больше похож на аварийную посадку.

История начинается с того, что мои папа и мама познакомились в Ист-Виллидже в девяностых. Отец писал пьесы и время от времени выпускал их. Мама была студенткой с классическим голосом в Джульярдской школе. Она была вокалисткой в группе, и днем и ночью пела песни разбитым сердцам в самых мрачных барах. Когда родители встретились, то стали единым взрывом искусства и музыки. Мои бабушка и дедушка перестали поддерживать маму, сказав, что она попусту тратит свою жизнь на моего отца, и она бросила Джульярд и вышла на сцену на полный рабочий день. Наркотики были частью жизни, но папа увяз в этом глубже, чем она. Потом мама забеременела и запаниковала. Она обратилась к своим родителям за помощью, но они ответили, что помогут при условии, если мама оставит моего отца. Родители не приняли это условие и, скомпрометировав себя, переехали в Нью-Джерси, поближе к сестре моего отца, Кайле.

Папа пытался завязать с наркотиками в Нью-Джерси, но соскользнул. Однажды он уехал от нас на несколько недель, чтобы вернуть то чувство, которое оставил позади. Но сердце не все может выдержать. Эти перепады. Отец пытался. Пытался построить новый мир для нас здесь, в Нью-Джерси. Но он к нему не принадлежал. Они не принадлежали. Папа оставил свои мечты в городе и иногда гонялся за ними, но у него больше не было корней. Он был обрывком одуванчика из самого себя.

Я понимаю, что мама столкнулась с тем же выбором, что и я. Как бы все повернулось, если бы она тоже не сохранила своего ребенка? Что бы с ними стало? Наверное, тогда не так просто было сделать подобный выбор, ведь родители моей мамы были очень религиозными, и время было другое. У меня щиплет глаза. И я заталкиваю, заталкиваю, заталкиваю все это обратно, пытаясь вновь переключиться на слова Делайлы.

Теперь она читает историю. Я ловлю отрывки-кусочки и позволяю ее голосу быть холодным воздухом, заполняющим помещение. Сейчас мне не нужно понимать эти слова. Слушаю с закрытыми глазами. И, когда Делайла останавливается, раздаются аплодисменты.

Зал переполнен словами и вздохами.

Делайла закончила.

Я смотрю на свой телефон.

На дисплее пропущенный вызов.

От Питера.

ВОЗДЕРЖИТЕСЬ ОТ ПРИЕМА АСПИРИНА, АЛКОГОЛЯ, МАРИХУАНЫ

Мне вдруг очень хочется напиться. До такого состояния, чтобы блевать-без-остановки-в-сточной-канаве и заставить-кого-нибудь-отнести-меня-домой впервые пьяную. Налить-себе-еще-водки-и-утопить-себя-в-ней до состояния «пьяный в стельку». Я пробиваю себе дорогу между людьми, между жаром, исходящим от них, между их поздравлениями. Слышу, как Роза кричит:

— Подожди! — Но просто продолжаю двигаться вперед. Выталкиваю себя на улицу в холодную ночь, которая поглощает мое дыхание. В голосовой почте одно сообщение. Оно мигает у меня под рукой, словно бомба. Что он сказал мне? Я решаю не слушать. Решаю позвонить. Позвоню ему, и мы снова будем вместе. А если нет, то напьюсь. Хочу быть либо пьяной, либо с Питером.

Сначала я попробую Питера.

Нет времени на размышления. Нет времени анализировать, стоит ли ему звонить. Раньше мне не приходилось думать о том, чтобы позвонить ему, и я отказываюсь думать об этом сейчас. Я — путешественник во времени. Всего одну отвратительную неделю назад позвонить ему было нормальным, нуждаться в нем было нормальным.

В телефоне идут гудки, и мое ухо горит, накаляясь все сильнее и сильнее. Я, должно быть, даже источаю пар в телефонную трубку. Питер Эндрю Сэйдж, если ты понимаешь, что для тебя хорошо, в таком случае, тебе лучше ответить на звонок.

И что?

— Алло

Он берет трубку.

Я узнаю голос на другом конце линии, несмотря на то, что он звучит далеко, и сразу в моей голове исчезает пар, а лицо будто сдувается и становится меньше. Часть меня, должно быть, верила, что он не ответит. Он услышит все, что я ему сейчас скажу, но я ни малейшего понятия не имею, что хочу сказать.

Я все забыла.

— Дженезис?

Это я. Дженезис. Ладно, хоть одну вещь я помню. А затем я кричу. Но это один из тех воображаемых криков, когда из горла не выходит ни звука. Забываю, как заставить соединиться голосовые связки с языком и губами, поэтому просто задыхаюсь. Отчего из моего рта раздается булькающий звук.

— Джен.

Не делай этого. Не сокращай мое имя и не понижай голос, чтобы он звучал так нежно.

Я все еще не знаю, что сказать. Хочу раствориться в нем, дотронуться до него, почувствовать его запах. Но не думаю, что отныне мне позволено тонуть в нем. Теперь мне нужно говорить. Говорить, а не тонуть.

Так что не молчи, черт возьми.

— Э-э-э, — звук с треском вырывается у меня изо рта.

Этот разговор едва не вызывает смех. Мы, словно два животных на шоу природы, которые встретились в тундре и хрюкают, и фыркают друг на друга, пока не поймут, что им следует делать: то ли сражаться, то ли спариваться, то ли просто пройти мимо.

Мне хочется сделать все три варианта.

Я, хрюкая, бормочу:

— Привет.

— Вообще-то сейчас я не могу разговаривать, — говорит он.

И тогда я понимаю, что хочу сражаться. Я хочу вонзиться в него. С когтями.

— Питер, ты, как минимум, должен мне кое-что объяснить.

— Джен.

— Как ты мог оставить меня там?

— Ты знаешь.

— Но ты же пришел. Отвез меня. Как, черт возьми, ты мог оставить меня там?

Так, это может меня привести в никуда. Миссис Сэйдж не любит, когда выражаются.

— Тебе нужно успокоиться.

А потом я взрываюсь словно вулкан. Извергаю огонь, пепел и камни. Я не уверена, произношу ли слова, но знаю, что кричу снова и снова все те вещи, которые пыталась сказать раньше, о том, что будет, если я оставлю ребенка. Он бы все равно ушел? И не забыл ли он, что мы вместе приняли это решение? И почему он так поступил? Это так безответственно, и его мать может идти к черту. А потом я понимаю, что линия мертва.