Полуденный ужас

Время в деревне текло по-другому — медленнее и при том ощутимее. Тане казалось, что она может прикоснуться к нему, к времени, словно эта эфемерность состояла из тающей мыльной пены, пронизанной солнечным светом. Даже доступ в интернет на телефоне не мог препятствовать чувственному припадку — ленивому стремлению просто лежать и воспринимать мир вокруг.

Время в избе бабушки и дедушки не двигалось, было влажным, как и одеяла, спрятанные в шкафу с опадающей дверцей. Унылая картина, если бы не запах выпечки, смех стариков и непонятно откуда взявшаяся у девочки-подростка ностальгия. Время в самой деревне бежало неторопливо, повинуясь закону солнечного дня. Оно было размыто от банного дыма и цветасто под стать облупившейся краске разномастных заборов. Время же на полях, к которым вели дороги, покрытые корками засохшего кала пасущейся скотины, было томительным и жужжащим, как рои кусачих мух, снующие у картошки и кустов крыжовника.

На обширном лугу, обрамляющем хвойный лес, времени почти не было, но было много солнца. Его свет спускался к самой земле и ласкал многочисленные ромашки, одуванчики, сохнущую овсяницу и колышущуюся тимофеевку. Таня едва сдерживала желание прилечь на сочную траву, словно на кровать. Именно это место, свободное от высоких кустов и каких-либо деревьев, привлекало девушку больше всего — без теней, сплошные краски лета. Казалось, ничем не отличающийся от любых других лужок, но интереса вызывал у девушки даже больше, чем залипание в «Клубе романтики» или пересмотр «Секса в большом городе». Почти каждый день Таня расстилала в центре цветочного озера плед, устанавливала пляжный зонтик, брала бутылку воды, что-нибудь на закуску и читала выбранную наугад книгу под стрекотание кузнечиков и крики птиц — и это в век интернета! Воистину, зачарованное место!

Бабушка, будучи суеверной, каждый раз по дороге на «фазенду», участок, засаженный картошкой, обходила луг стороной. Таня подозревала, что это из-за каких-то чисто деревенских глупостей — какого-нибудь зверобоя, «дьявольскими кольцами» поросшего из земли. Но однажды бабушка замедлила шаг и решила поделиться воспоминаниями, тревожащими её:

— В старших классах я тогда была, а здесь усатки поле стояло, но так-то небольшое, меньше самого лужка, Танюш. По осени нас звали всегда урожай собирать — чего-чего, а лызки гонять пионеры не могли. По случаю такому к нам даже комбайн пригоняли — огромный, с лопастями с наш дом шириной. Он срезал урожай, а мы следом шли и подбирали, чтоб обмолачивать опосля. Тогда и случилось. Помню, пригнулась и крик услыхала. Поднялась — дождь полился, хотя на сине ни облачка. Красный дождь. И нога как шмякнется рядом… Какой-то пареньчок близко пробегал к комбайну, да втянул его тот. Бедный пареньчок, горегорький бедный пареньчок, — сказала, впрочем, как и любой долгоживущий человек, без особых эмоций.

— Жесть… И что? Потом это место, тип, проклятым посчитали?

— Да не, Танюш, молодёж в города поуезжала, а поле проросло.

— А. Ладно. А чего не ходишь через него?

— Клещей много, ушалов. Мажься уксусом от них.

— Ба-а! Какой уксус?!

— Яблочный. И чиряки, значит, прыщики подлечит. А так-то хороший лужок. Глядишь — нет в нём теней, лишь солнышко одно. Глядеть только долго не будем уж, колорадский сам себя не соберёт. Подём?

В пасмурный день Таня обнаружила, что облака всё равно обходят луг стороной, уже не знойный, а по-холодному яркий. По случаю непогоды в «устройство пикника» были внесены коррективы. Пляжный зонтик всё равно остался, но бутылку воды заменил дедушкин термос с чаем, а у бабушки пришлось позаимствовать шерстяной платок. Девушку не хватило надолго, вскоре она уже отбросила книгу из списка для школьного чтения и просто наблюдала за волнующимся под порывами ветра цветочным озером. Одуванчиковая пена поднималась в воздух, поглощая сцепившихся стрекоз. Чайки летали низко, как будто предвещая дождь, но солнечный свет всё равно столбом падал на луг.

Пыльный василёк, плотной кочкой высившийся над травой, привлёк внимание отбрасываемой тенью — в избыточной яркости она показалась обсидианово-чёрной. Мурашки побежали от загривка до лопаток, раскраснелись щёки, перехватило дыхание, будто от мороза. Таня коротким движением подалась вперёд, ощущая, что нашла разгадку солнечного великолепия, но, к своему сожалению, тут же позабыла её. Мягко упала на живот, опустив лицо на кулаки, пристально наблюдая за кочкой василька с надеждой, что чувства вернутся, а вместе с ними — и ответ.

Не вернулись. Как воплощение мимолётного напоминания, Таня нарвала цветки васильков, чтобы высушить. И заодно сделала себе венок, укрепив его пыреем. Вернулась домой по савану ромашек. Интернет не помог найти искомое. Надежды остались только на бабушку.

— Баб, у тебя бывало такое, что смотришь ты, скажем, на цветы, на простор, и чувство у тебя… м-м-м-м… словно дух захватывает? — в тот момент девушка ненавиделся себя за то, что так грубо и вульгарно описала пережитое впечатление, сразу же попыталась исправиться. — Мурашки бегут, дышать не можешь и даже страшно немного. Картинка как будто перед глазами плывёт. Ну, понятно?

Бабушка отвлеклась от замешивания теста, убавила громкость магнитофона, играющего оперу.

— Солнечный удар, Танюш? Вот говорила тебе, что лучше уж дома почитать, нельзя ж так долго головёху греть — уханькаться можно.

— Да нет! Нет! Не солнечный удар это, я под зонтом сижу, загорать так-то ненавижу. Другое чувство. Приятное. Не такое опасное.

— Не ведаю тогда, — призналась бабушка, слишком простая, чтобы когда-либо искренне любоваться природой. — Не было такого. Будешь кисель на молоке, осталась плошечка ещё в холодильнике, а?

— Ба-а-аб, ну не сочетаются молоко и изюм. К тому же он калорийный, я худею! Ты видела мои ляхи?

— Хорошие ляхи, — бабушка выкрутила громкость магнитофона обратно. — Как в магазин выходишь, соседские мальчуганы тут же таращатся сбегают. Идёшь как чалдонка — хоть сразу шмарить забирай.

В следующий раз Таня пришла без книги, решив потратить всё время на любование и ожидание. Кузнечики нещадно трещали и вторили надрывающейся пигалице. Свет поднимался как будто бы из-под земли, обмасливая травы жирным блеском от самих корней. Варварски оборванная кочка васильков почти не отбрасывала тени — полдень. Девушка, не моргая, пригляделась к лесу цветочных черешков. Картина перед глазами закрутилась в водовороте, однако ненадолго, сразу же замерла. Краски стали ярче, пушистые красные кляксы поплыли перед глазами, а в частоколе травы показалось лицо…

Таня чихнула, наваждение сошло на нет и больше не появлялось. Снова неудача.

В следующий раз девушка пришла на луг, когда день обещал быть до крайности знойным и безоблачным. Непривычная тропическая жара свела на нет песни какой-либо живности, кроме ворон и кузнечиков — хриплого вокала под аккомпанемент трескучей скрипки. По случаю сухого пекла, Таня надела лишь купальный костюм, ну и разве что макушку украсила повядшим васильковым венком. Бутылку воды взяла на два литра, также прихватила самодельный веер из картона и пульверизатор, чтобы обрызгивать тело. Для прохлады принесла и «Солярис» Станислава Лема, к которому не прикоснулась.

Над обесцветившимся из-за жары травами летали мотыльки и пчёлы. Муравьи, чувствующие воду, шеренгами маршировали к пледу. Девушка, чтобы не беспокоили, кинула им надкусанные ранетки и в том же месте смочила землю уже порядком нагревшейся водой.

Сказочно яркая зелень отказывалась дурманить разум, но успокаивала и усыпляла. Таня сонно улыбалась, восхищаясь идиллической картиной, блаженство растекалось по телу, а кузнечная трель превращалась в колыбельную. Было настолько хорошо, что не хотелось стряхивать жучка–пожарника, тупорыло бегающего по пледу. Как только он выбегал из тени зонта, то превращался в оживший рубин. Божья коровка спустилась от плеча к запястью, пугливо засеменила к указательному пальцу, остановилась на ноготке и огоньком вспорхнула к нежнейшим небесам.

Сказка.

Тревожный вдох. Выдох. Таня никак не могла успокоиться, хрипела, словно пробежала кросс. Приложила руку к груди, прокашлялась. Вдох. На выдохе застонала и, неожиданно для самой себя, заплакала.

Жёлтая гусеница заползла на верхний листик муравы, потянулась рыхлой мордочкой и лапками к солнцу, но не удержалась и упала, что не помешало ей с упорством Сизифа повторить подвиг. Бабочка присела на травинку и раскрылась, словно нежнейший бутон.

Таня, рыдая, уткнулась лицом в плед, сжимая и разжимая его в ладонях. Дёргано перевернулась, забилась в конвульсиях, схватилась за голову, утёрла распухшие глаза, размазала сопли по покрасневшим щекам.

Пчёлка опустилась к соцветию ветреницы, стыдливо прикрылась белым лепесточком. Рыжее брюшко подрагивало от наслаждения, его коснулся склонившийся ковыль, кажущийся красноватым под солнцем.

Ударила себя. Ещё. Вдохнула. Замерла, будто успокоилась. И, булькая, закричала. Смерть, как ей казалось, оставила холодный поцелуй на лопатке. Девушка истерично тряхнула плечом, перешла на свинячий визг.

Купающиеся в свете горечавка, ромашки, душица, одуванчики, проклятый зверобой, калужница, мёртвая кочка васильков безмятежно улыбались.

Девушка орала, хватала руками бутылку, «Солярис», цеплялась за землю, пытаясь поборот паралич, убежать от этого места, от этой светлой смерти. Рухнула спиной на облепленные муравьями ранетки. Почувствовала морозный поцелуй на «хорошей ляшке» и затряслась, истошно вопя. Трусы пропитались мочой, чем привлекли равнодушных бабочек.