8

От герцога Нора уходила в расстроенных чувствах. Хотя, казалось бы, чего расстраиваться? Все равно ничего хорошего от этого скота ждать не приходилось.

Едва объявив привал, его тусклое сиятельство затребовал Нору к себе. Срочно приспичило ему утолить свою мужскую прихоть. Что ж, по крайней мере, не уподобился кобелям, что лезут на любую, попавшуюся им на глаза, сучку прямо на ходу, особо времени для этого не выбирая.

А может, как раз привал Карл Дерзкий и объявил оттого, что невтерпеж сделалось? Если так, то оставалось гадать, почему у герцога Одербургского не отрос пушистый хвост, а нос не сделался черным и мокрым.

Но и похотливая настырность его сиятельства была лишь полбеды. Преклоняясь перед грубой силой и считая ее мерилом достоинства человека, герцог решительно не понимал одной простой истины. Что любовь… пусть даже в своем сугубо плотском воплощении вообще-то предполагает взаимность. И должна приносить радость и удовольствие обоим, не только ему одному.

Какое там! Возможно, герцог и слова-то такого не знал — «любовь». Всякий раз, когда он уединялся с Норой, удовольствие сиятельство стремился принести только себе. К женщине же относясь как к рабыне… нет, даже к игрушке. С которой можно обращаться, как ему заблагорассудится.

Как угодно… но предпочитал герцог раз за разом, чем грубее и унизительнее для Норы, тем лучше. Чего стоили только его вопли «давай, сучка!» или «давай, тварь!» А когда очередное, с позволенья сказать, «свидание» приходило к концу, растрепанная и мокрая от пота Нора чувствовала себя так, будто ее подержало в пасти да основательно пожевало огромное чудище. И, разумеется, все болело… там… внизу.

Оставалось успокаивать себя, что могло быть и хуже. Герцогу ничего не стоило отдать Нору своим воинам или приближенным — чтоб позабавились. Однако он предпочитал пользовать ее сам. От подданных же требуя к этой женщине отношенья сугубо почтительного.

Хотя трудно сказать, какими соображениями его тусклое сиятельство при этом руководствовался. Ценил ли свою союзницу, она же отмычка к землям Нордфалии, которые так соблазнительно было бы присоединить к своим владениям. А может, просто видел в ней собственность. Вещь. Которой не желал ни с кем делиться, как не делился одеждой или конем.

Но опять же — в отдельном шатре поселил Нору. Тогда как мог денно и нощно держать рядом с собой. Ну и превзойти по похотливой непосредственности всех кобелей Священной Империи.

Правда, сил на это у него могло не хватить.

Последняя мысль Нору хоть немного, но повеселила.

«Не тянешь ты на кобеля, — подумала она, про себя обращаясь к герцогу, — кишка тонка. И не хозяин ты мне никакой. А просто дурной мальчишка, ломающий игрушки, но не желающий никому их дать даже на время. Боишься, что не вернут?»

То, что «мальчишка» этот был усатый и не слишком молод, дела не меняло. В родной деревне Норы обитал пожилой дурачок, умом даже трехлетнего малыша не превосходивший. Юродивым его звали. Хотя сравнивать с таким Карла Дерзкого значило попасть пальцем в небо. Юродивый-то был добр. Никому зла не делал, раздражал только.

На кого больше походил герцог Одербургский, так это на одного из детишек, которые, встретив того стареющего, но так и не ставшего взрослым беднягу, дразнили его, обзывали, даже грязью кидались. Прекрасно понимая, что никаких кар за это не будет.

Не ждал и герцог, что ему выйдут боком грубые постельные игры. И само по себе отношение к Норе, как к живой (и оттого особенно желанной) игрушке, которую можно мучить в свое удовольствие.

А напрасно. Потому что Нора, в свою очередь, была уверена, что долго это не продлится. Суровый властитель Одербурга был необходим ей, чтобы скинуть короля Нордфалии и самой влезть на престол. А потом его тусклое сиятельство ждала внезапная, а главное — неизлечимая болезнь, желательно, быстротечная. Для этого «прощального подарочка» Нора еще приберегла волосок с герцогского тела. Надеялась, что этого хватит.

А потом… голова аж закружилась от радостного предвкушения, заслонившего даже визит в шатер герцога. Со всеми неприятными ощущениями, с этим связанными. Шутка ли — скоро она будет королевой. Она! Дочь простой деревенской знахарки!

Но, видимо, не столь важно в подобных делах, кто ты и что собой представляешь. Гораздо важнее — кто помогает тебе, действует с тобой заодно. С кем поведешься, как говорится.

А также что и от кого согласна терпеть.

Да, одербужцы те еще мужланы. И вряд ли признают своей правительницей женщину. Даже если Карл Дерзкий женится на ней, а брак этот освятит церковь. Но и одной Нордфалии Норе должно было хватить, чтобы чувствовать себя победительницей.

Она станет королевой. И тысячи людей будут кланяться ей. Обязаны будут кланяться.

Так, погруженная в свои мысли (а некоторыми даже ободренная), Нора шла к своему шатру, не оглядываясь. И не зная, даже мысли не допуская, что в этот момент за ней из укрытия наблюдала пара глаз… недобрых глаз.

Пара глаз, принадлежащая проникшему в лагерь чужаку. Тайно пробравшемуся сюда человеку. Чьи намерения по отношению к ней, Норе, были дурными настолько, что герцог, ее жестко и унизительно использующий, показался бы воплощением кротости. И преисполненным искренней и чистой любви.

Едва заметив Нору, идущую по лагерю, Освальд сразу понял, что это она. Дедуля-Бренн неплохо ее описал, а сам вор, не будучи дураком, понял и запомнил верно. И четко представлял, кого ему следовало найти.

На принцессу, по мнению Освальда, прогуливавшаяся по лагерю особа походила мало. Простоватое лицо, помятый вид, растрепанные волосы — все это были приметы, скорее, продажной девки.

Образ несколько нарушало скромное платье от горла до пят. Но не сильно. Так вполне могла нарядиться опять-таки продажная девка… но дорогая. Какая обслуживает только знать и богачей. А на оборванца-простолюдина с горстью медяков в кармане и внимания-то, скорее всего, не обратит. Не признает за мужчину.

Еще, на взгляд Освальда, была эта самозваная, прости Всевышний, принцесса несколько крупновата. Широковата и не обижена ростом. Назвать такую «дамой» у вора не поворачивался язык. Слишком много утонченности слышалось в этом слове. К Норе же больше подходили слова «баба», даже «бабища». Или даже «корова», если настроиться к ней особенно недоброжелательно. А кто может быть менее доброжелателен к другому человеку, чем убийца к своей будущей жертве.

Но если бы даже убивать Нору Освальд не собирался, привлекательной женщину подобных статей он бы для себя не назвал. Хотя бы потому, что трудно рядом с такой чувствовать себя мужчиной (сильным, хозяином), не будучи человеком-горой вроде Сиградда.

Ну и, наконец, не походила эта чернявая помятая особа даже на дальнюю родственницу королевской семьи. В династии-то той, судя по портретам в приемной, у всех были волосы светлые или пепельные. Да с вытянутыми, как лошадиная морда, лицами.

«Врет, небось! — с досадой подумал Освальд. — Такая же, небось, дочь его величества, как я — понтифик Святого Престола. Эдак и я мог назваться побочным сыном короля… или хотя бы графа какого-нибудь. Так называемым бастардом… эх, слово-то, какое красивое!»

Подумал — но и сразу сообразил: а толку-то? Признал, что мог говорить что угодно и сколько угодно, хоть до посинения. Да только кто ему поверит? Кто хотя бы слушать станет?

А Норе в этом смысле вор вынужден был отдать должное. Нашлись, и кто поверил, и кто хотя бы согласился услышать ее, возможно вымышленную, историю.

«Видимо, в этом и секрет успеха в борьбе за власть, — заключил Освальд, — прав тот, кто способен заставить других прислушаться к себе. Взять того же графа Дитриха фон… как-то там. Когда он не говорил — вещал, нам только и оставалось, что внимать почтительно. Даже премудрому Дедуле-Бренну. И благородному сэру Андерсу. И Сиградду, который таким мужичонкой, как этот Дитрих, в зубах мог поковыряться».

Лавируя между шатрами, выглядывая то из-за одного, то из-за другого, Освальд наблюдал за темноволосой самозванкой. Одна его рука уже сжимала рукоять кинжала. В ожидании удобного момента, когда следовало нанести удар.

Увы, всякий раз, когда вору казалось, что вот прямо сейчас самое время, на пути Норы попадались группки из курсировавших туда-сюда воинов. А убивать в их присутствии (тем самым и себе смертный приговор подписав) Освальду не улыбалось. Не склонен он был к героическому самопожертвованию. Оставлял его благородным как сэр Андерс рыцарям… а еще лучше героям баллад.

К тому же, если он и убьет самозваную королевскую дочь, погибнув сам, Дедуле тому же и остальным это не очень поможет. Дитрих-то, граф, на таракана похожий, ясно выразился: ему нужна голова Норы. А кто ее доставит ко двору, если те же одербуржцы спровадят Освальда на тот свет?

Потому, всякий раз, когда воины герцога показывались неподалеку и почтительными кивками приветствовали Нору, ее будущему убийце только и оставалось, что удерживать в груди тяжелый вздох. Ну и еще радоваться, что шатры в одербургском лагере расставлены достаточно часто. Легче прятаться. А вот окрестности обозревать, грозя наткнуться на того, кто прячется — наоборот.

Еще, надеялся Освальд, любой путь рано или поздно должен был закончиться. Прогулка Норы по лагерю — в том числе. И концом этого пути по разумению вора был шатер, в котором эта так называемая принцесса отдыхала. Отдельный шатер, что ценно. Уж его-то герцог наверняка своей не то союзнице, не то фаворитке предоставил. Если, конечно, не поселил ее у себя под боком.

Отдельный шатер — это значит, в нем Нора будет одна. От чужих глаз скрытая. И вот там-то Освальд намеревался лишить ее и головы и жизни совершенно безнаказанно.