Я часто заходил к нему домой, сначала в Далеме; однажды, когда мы с ним шли по улице мимо вилл, он сказал: «Хотел бы я знать, кто в них будет жить через десять лет. Наверняка не те, кто живет там сейчас». Бремя от времени мы встречались и в «Обществе изучения планового хозяйства», довольно странном ученом объединении, где читались доклады о тракторных заводах и велись очень дельные разговоры[55] о технике планирования. После свадьбы они с женой Евой, головка которой удивительно напоминала статуэтку царицы Тейе[56] из Египетского музея, сняли дом в отдаленной местности на озере Ваннзее, где стало собираться гораздо более интересное общество, чем на Гейльбронской улице, хотя надвигающаяся опасность чувствовалась тут уже сильнее. Днем можно было увидеть другие лица, чем те, что появлялись вечером: я помню Зекта,[57] Йозефа Рота,[58] графа Монжела,[59] актрису Труду Гестерберг и др.

Марку обыкновенно работал до утра. Иногда он жаловался, что его мозг потом продолжает «крутиться вхолостую» еще два-три часа, как счетчик, который невозможно выключить. В своих исторических исследованиях он вообще вызывал впечатление измерительного прибора или счетчика, который регистрирует даже самые слабые токи. Подключаешь какую-нибудь личность, событие или институт, и тут же легкое, четкое отклонение стрелки показывает точную меру присущей им внутренней энергии.

Он еще оставался некоторое время в Берлине, когда жить в этом городе стало для него уже довольно опасно. Я видел его перед самым отъездом. Напоследок он еще высказал суждение о Гитлере, которого он называл «Наполеоном всеобщего избирательного права»: «Теперь он достиг того, чего всегда мечтал достичь Бисмарк хотя бы на пять минут — высказать наконец, как оно должно быть». Он предвидел чудовищные взрывы, которые вызовет невероятная концентрация власти.

Объективная оценка преследователя, данная тем, кого он преследует, в обстановке, когда опоздание на поезд могло стоить последнему головы, произвела на меня сильное впечатление. Это высшая степень, какой только может достичь страсть прирожденного историка.

Человек умозрительный почти всегда будет отличаться от человека волевого склада. Однако если между ними пролегает глубокая пропасть — это дурной знак.

Ночью в деревне побывали грабители и угнали скот. Работая утром в саду, я увидел необычное оживление перед двором сельского старосты. Сначала я увидел женщин, они кричали и махали руками, я подумал, что они хотят остановить одну из проезжающих мимо американских машин, чтобы их подвезли. Но затем я, точно во сне, понял, что вижу перед собой сцену убийства. Какие-то люди пытались открыть ворота, затем разбили окно и набросились на старосту, который вышел на крыльцо. Несмотря на большое расстояние, я различил звуки ударов и выкрики заголосивших хором женщин, из которых можно было понять, что там происходит. Одновременно во всех дворах завыли собаки каким-то непривычным воем. Еще более странное впечатление вызывал поток автомобилей, которые призрачной вереницей, не останавливаясь, ехали мимо. Потом к сыну вышел на крыльцо отец старосты, восьмидесятилетний старик, и встал подле него с топором в руке.

Тут уж явно нельзя было терять время; я перемахнул через забор на дорогу, и мне удалось остановить небольшую машину, в которой я разглядел сидящего офицера.

— Сэр, позволительно ли это, чтобы людей убивали на улице средь бела дня?

Он подозрительно посмотрел на меня. Тут его взгляд остановился на группе людей, он вышел из машины и направился в их сторону. Его сопровождал водитель, держа автомат у бедра. Староста тем временем побежал в сторону торфяных болот; и правильно сделал. На гумне собралась толпа народу, не понимая друг друга, люди только орали по нижненемецки и по-польски.

Дело было в том, что группа поляков хотела силком забрать у хозяина скотину. С офицером мне повезло, так как он оказался американским комендантом Бургдорфа. Жестким властным тоном он восстановил порядок. Отношения между офицером, толпой и поляками напоминала отношения между пастухом, овцами и нападающими волками. Его водитель играл роль пастушьей собаки. Поляки так разгорячились, что их, казалось, не испугал даже вид оружия. Солдат следил за их движениями, поводя автоматом так, словно бы помахивал прутом. Особенно разошелся их вожак, коротышка, одетый в коричневую форму, инстинкт убийства овладел им настолько, что он не находил себе места и метался, злобно шипя, словно куница. Лицо у него было как из дубленой кожи, прожженое; черные колючие глаза выглядывали в две щелки. Несмотря на ранний час, он был уже заметно под хмельком, напился самогону, его сейчас все кому не лень гонят из свеклы, и действие у него очень зловредное.

Этой сцены было достаточно, чтобы у меня создалось представление о том, какие условия складываются там, где не может вступить в действие никакая третья сила, то есть на тех огромных пространствах земли, население которых оказывается беззащитным под властью жестоких врагов. Там царит кромешный ужас.

Цветет ракитник россыпью золотого дождя, он словно выплескивает фонтаном роскошь мира.

На ночь мы приютили группу путников — четверых молодых людей, одетых в отрепье как бродяги, по ним сразу видно, что всего несколько дней назад они сражались и носили военную форму. Настроение у них было отчаянное, они считали, что страна потерпела поражение вследствие предательства, причем в тот самый момент, когда было готово мощное оружие, «На этот раз удар в спину был нанесен сверху; нам прислали гранаты, начиненные песком». Они рассказывали, что Гитлер погиб в бою, защищая столицу, они даже видели его гроб на артиллерийском лафете. Печально было слышать, как эти молодые люди с хорошими лицами повторяют банальности, которые им вбило в голову радио, но, возможно, тридцать лет назад и я бы так думал. Сколько же веры и самоотверженности тут растрачено зря, брошено на оборону безнадежных позиций, загублено в смертельных котлах, об этом можно только догадываться, и пережить эту догадку помогает лишь уверенность в том, что история имеет еще и другую, неведомую нам сторону.

Едва они распрощались с нами и, захватив с собой кое-какую дорожную снедь, вышли за ворота, как объявились первые гости, прибывшие очень издалека — два американских журналиста, приехавшие на легковушке. Судя по всему, они входят в состав группы, которой дано задание провести нечто вроде духовной инвентаризации того, что осталось на наших развалинах. Их появление означало для меня первую за шесть последних лет встречу с представителями другой стороны, первую ниточку на новой прялке. Запись разговоров, которые затянулись почти до вечера, завела бы слишком далеко. Отправной точкой послужили парижские знакомые, чьи книги лежали у меня на столе. Что думают, о чем пишут, что рисуют в этом городе — все это и сейчас еще дает общую тему для разговоров, как афинская и александрийская академии во времена Суллы и потом еще долгое время спустя.

Эти двое вчера побывали в концентрационном лагере в окрестностях Веймара, посетили также и ряд других гигантских живодерен. Говоря об общем впечатлении, которое произвело на них увиденное, они сказали, что оно вызывает чувство безнадежности, от которой опускаются руки, мне тоже передалось это ощущение. Рациональный характер всего этого процесса, прогрессивная техника и методика бросают на него особенно пронзительный свет, постоянно подчеркивая, насколько сознательно и продуманно велось это дело, поставленное на научную основу. Во всем проступают черты преднамеренности; а в этом и заключается сущность умышленного убийства. Рядом с печью, предназначенной для сжигания трупов, они видели надпись: «Мойте руки! В этом помещении соблюдение чистоты является обязательным требованием».