Начал Иеремию, положение которого сравнимо с положением нынешнего немца, обладающего духовной ответственностью.

Носятся слухи, что русские займут еще Саксонию и Тюрингию и что американцы уйдут, уступив им эту территорию, по-видимому, не предупредив заранее население, так что я почти потерял надежду увидеть здесь мать и сестру. Несколько врачей, которые, как большинство немцев в нынешние времена, превратились в странников, заглянули к нам сегодня утром на своем пути и подтвердили это известие. Однако все эти свидетельства очевидцев и сообщения из вторых рук только еще больше затемняют и без того смутную картину. Да и чего хорошего можно ожидать от планов, которые осуществляются при участии отвратительных организаторов массовых убийств и даже некоторых из зачинщиков Версальского мира? В международных делах все по-прежнему неудержимо катится вниз.

Начал «Кузину Бетту» Бальзака, однако счел, что не стоит тратить драгоценное время на то, чтобы вникать в интриги общества времен Луи-Филиппа, чьи помыслы целиком сосредоточены на деньгах и на ренте. Зато я открыл для себя в этом чтении новую прелесть благодаря тому, что с улицами и площадями Парижа для меня теперь связаны личные воспоминания, и я то и дело наталкиваюсь на знакомые названия, которые затрагивают в душе какие-то струны. Притом мосты представляются мне обручальными кольцами, которыми столица скрепила свой союз с рекой. Это драгоценные украшения, чьи камни излучают судьбоносный блеск, а речная вода, отражая мосты, довершает волшебную иллюзию замкнутых колец. Сколько художников пытались передать это впечатление! Какое счастье, что они сохранились.

День рождения матушки, которой сегодня, если есть на то Божья воля, исполнилось семьдесят два года.

Ночью странствовал, сначала бродил по мраморным городам, потом по боевым позициям. И, наконец, через заснеженный лес. Я услышал голос, который произнес: «Snowmoon». (Снежная луна (англ.).) Я остановился при полной луне перед местом, где дрозды из-под снега откапывали зерна. Едва ощутимым дыханием перегноя и первых ростков повеяло на меня сквозь снежную пелену.

Среди так называемых сорняков цветет дурегон;(Так можно буквально перевести название Gauchheil. По словарю — очный цвет (Anagallis L.)) некрасивое название объясняется тем, что раньше это растение считалось средством против ослабления памяти. Крестьяне называют его «Rote Miere», (Красная звездчатка (нем.)) что больше подходит этому растению. Как ни крохотны звездочки его цветков, редко где можно встретить такой яркий и приятный для глаза кармин.

Кончил читать Иеремию. Седекия оказался не того масштаба человек, чтобы одолеть судьбу, которая судила ему оказаться между двумя великими державами — Вавилоном и Египтом. Его слабость проявляется и в отношениях с Иеремией. Ему надо было либо убить этого пророка и быть готовым к тому, чтобы погибнуть под развалинами храма и города, либо прислушаться к его советам, а с Навуходоносором до лучших времен вести выжидательную политику. А так он проиграл партию. По велению Навуходоносора ему выкололи глаза, заставив его напоследок увидеть, как были зарезаны его сыновья. Конечно, чтобы судить о Седекии со всей справедливостью, следовало бы лучше знать внутреннее положение, которое наверняка было сложным. Об этом можно судить хотя бы по партизанской вылазке Исмаила, который убил ставленника Навуходоносора Гедалию, что навлекло на оставшееся среди развалин население ужасные беды.

Военачальник Навуходоносора Навузардан представляет собой тот тип, который выполняет черную работу и в наиболее чистом виде воплощает в своем лице механизм власти. Короткие отрезки, где он упоминается в Писании, позволяют сквозь даль веков расслышать отголоски того страха, который он внушал. Наше время тоже породило таких людей. Подобно эротоманам, этим устрашителям ведома только одна реакция. Поэтому им присущ железный автоматизм, который выражен также в физиогномическом плане. Эти люди стоят на низшей ступени кочегаров у топки мирового духа и всегда деятельно участвуют в таких планах, о которых они ведают так же мало, как судебные исполнители о провинности осужденных, с которых они по обязанности своей службы должны взимать просроченные долги. Утратив свою должность, они тотчас же предстают во всей своей отвратительной наготе. Кажется, словно они прожили заемную жизнь и давно уже были трупами, так быстро, так алчно похищает их смерть.

Пополудни нас навестил г-н Хаазе, который вместе с Эрнстелем сидел в вильгельмсгафенской тюрьме. Его посещение напомнило мне те дни, когда я впервые на собственном опыте понял, каково положение преследуемого человека. Оно было близко к тому, чтобы завершиться катастрофой, которая могла превратить их в самую мрачную главу моей жизни. Тогда я не осознал всю тяжесть этой угрозы, отчасти, вероятно, потому, что нам так много помощи оказали незнакомые люди, друзья в беде.

Наш посетитель рассказал о том, как он часто встречал нашего мальчика в этом скорбном месте во дворе или в подвале во время воздушных налетов и обычно видел его бледным и молчаливым, порой он ему с тоской рассказывал о Кирххорсте.

Хаазе, тихий и безобидный человек пятидесяти с лишним лет, попал в тюрьму из-за одного разговора, который состоялся у него как-то вечером в лазарете с другими военными. Он покритиковал тогда руководителя рабочего фронта Роберта Лея и его народный автомобиль, на него донесли. Поскольку речь шла, в сущности, о пустяках, о сомнениях экономического порядка, он надеялся если не на оправдательный приговор, то все же на то, что отделается несколькими неделями тюрьмы, которые покроются сроком предварительного заключения. Процесс закончился смертным приговором.

Приговор был вынесен в районе Кёльна. Для исполнения приговора осужденного в сопровождении двух солдат охраны направили обратно в Вильгельмсгафен. В два часа ночи была пересадка, и они остались в Хам-ме дожидаться следующего поезда. Старший в наряде, унтер-офицер, в пути познакомился с девушкой и отправился с ней в зал ожидания. Хаазе остался со вторым стражником, ефрейтором, на перроне. Там уже стоял другой поезд, готовый к отправлению. Вдруг завыли сирены, начинался воздушный налет; свет погас. Хаазе услышал рядом с собой голос: «Начинается посадка на скорый поезд на Ганновер, поезд отправляется немедленно». Как во сне, он последовал этому приглашению и ушел от своего сторожа, и тот не сразу это заметил в начавшейся толчее у дверей. Ему удалось как-то миновать контроль, и так он очутился в Ганновере, где жила его жена, там он раздобыл денег, гражданское платье и велосипед. Он скрывался у крестьян в Нижней Саксонии и перебивался, работая электриком в деревнях и маленьких городках. Однажды, кажется, это было в Бургведеле, он работал у начальника полиции, и там ему даже повезло увидеть на столе объявление о своем розыске. Девять месяцев он так и жил с пистолетом в кармане, готовый тут же застрелиться, если его арестуют. Затем пришли американцы.

Глядя на него за кофейным столом, я спрашивал себя, как же ему все-таки удалось спастись от систематических преследований. Очевидно, причину следует искать в совершенной безобидности, которая делает честь его фамилии(Хаазе (Haase) букв. заяц.) и которая укрыла его подобно защитной окраске.

Его жизнь была спасена с той же неизбежностью, с какой Эрнстель шел навстречу смерти. Нам не разрешить этих загадок, пока мы скованы узами времени.

Иеремия, плач. Эти плачи наполняются необычайно современным содержанием.