Шпейдель, его начальник штаба, положил начало моей работе в «Мажестике», заведя два официальных документа, которые, в сущности, имели смысл только в случае ожидаемых политических перемен. Один назывался: «Борьба за власть во Франции между партией и вермахтом», — и в нем описывалась последовательность шахматных ходов, при помощи которых начальник военной администрации был лишен власти или вытеснен на задний план. Второй назывался: «К вопросу о заложниках. Описание имевших место случаев и их последствий». Там подробно описывались разногласия с верховным командованием и политическим руководством. Именно по поводу этого документа я был вызван генералом; он касался самой сути того, что его тревожило. Мне довелось наблюдать изнутри такое безнадежное стечение обстоятельств, при котором возможно было только ошибочное решение, независимо от того, выбрал ты действие или бездействие. «Могучий рок, легший на слабые плечи». Никакой суд, кроме поэтического, не может примирить и разрешить этот клубок противоречий. Это одна из великих задач искусства. Само существование этих и других письменных документов внушало мне все больше тревоги; уже тогда, когда я уезжал на Кавказ, мне было очень неприятно, что они там остаются. Конечно, тут были сейфы, были часовые у ворот и дежурные перед входом в служебные помещения, и круг надежный людей в «Рафаэле». Но все больше чувствовалось, что надежность эта внешняя и обманчивая. Разумеется, общение с людьми, которые воспринимали все иначе, думали иначе, чем политические деятели, было приятно, это был оазис в условиях того времени. Но было очевидно, что у них недостаточно воли. Дурным знаком казалось то, что главной движущей силой для них было ощущение этического дискомфорта. «Тут мало надеть белый жилет», — такая мысль то и дело невольно приходила на ум. Гитлер рассматривал их просто как компанию людей с устарелыми предрассудками. Как только бы в них отпала надобность, их бы убрали со сцены. Они и впрямь принадлежали к отмирающему виду. Наглядное подтверждение дало 20 июля 1944 года; тут уже нельзя было обойтись без пролития крови, будь то кровь противника или своя собственная. Возможно, эта попытка так и так закончилась бы неудачей, но кто знает, какие силы пробудила бы эта кровь? По крайней мере я сам слышал на другой день, как простые люди говорили: «Что же этот генерал о нас не вспомнил? Мы ведь тоже есть на свете». Один танковый командир сказал: «Жаль он меня не позвал, я бы их всех передавил». Очень удачно получилось, что вскоре после этого дня армия оставила город, и парижский штаб был распущен. Иначе ему бы не избежать более тщательной проверки, чем та, что была проведена. В то время как имущество уже грузили на машины, над городом просыпался пепельный дождь. Во всех котельных жгли документы. Я воспользовался случаем, чтобы в третий раз пересмотреть свои бумаги; множество писем, среди прочих и письма Генриха фон Штюльпнагеля, две вышеупомянутые работы и другие были тогда отправлены в печку. В какой-то момент я чуть было не решил отправить туда же мое эссе о мире. Однажды начав жечь, постепенно входишь во вкус.

Между тем здесь, в Кирххорсте, в ту же ночь 20 июля были спрятаны в надежное место мои бумаги. Известие о покушении и парижских событиях отозвалось всюду, как разорвавшаяся бомба. Можно было предвидеть, что за этим последует большое кровопускание, как это и произошло в действительности, к сожалению, даже в тюрьмах. Те, кто стоял у власти, стали подумывать, что ей скоро придет конец, и отдавали приказы казнить заключенных, которых они долгое время придерживали. Наши домашние пережили тогда беспокойную ночь, они трудились, не покладая рук, сновали в промежутках между воздушными тревогами туда и сюда, зато к утру в доме не осталось ни одного письма.

Таким образом, сохранилось, как я вижу теперь, сочинение о заложниках, причем остался экземпляр с пометками Отто фон Штюльпнагеля. Так получилось, что именно сейчас генерал очутился поблизости, он лежит в госпитале и прислал ко мне доверенного человека спросить, сохранилась ли у меня эта рукопись и может ли она пригодиться ему для защиты, он как раз готовит для этого материал. В связи. с этим я еще раз перечитал ее и думаю, что вряд ли кто-то из противников способен поставить себя на его место, да и вряд ли у них есть такое желание. Когда-нибудь, через много лет, это положение, возможно, переменится.

Это чтение произвело на меня глубокое впечатление по особой причине. К своему тексту я присовокупил тогда в виде приложения переводы прощальных предсмертных писем погибших заложников Нанта к своим близким. Они показывают, какого величия может достичь человек, когда он уже отказался от своей воли и уже ни на что не надеется. Тут проступают совсем другие сигналы. Тут люди забывают о страхе и ненависти; и предстает незамутненный человеческий образ. Мир убийц, яростных мстителей, слепых масс и префектур канул во тьму; а впереди уже показался первый отблеск великого света.

Ночи становятся прохладнее; листья и плоды уже не подернуты серебристым слоем росы, она ложится на них крупными бусинками. Кормовая капуста наливается силой; она кудрявится словно тина на дне туманного мира. У этого растения особая красота подводного мира, и оно дает представление о богатствах полярного круга. Я открыл на письменном столе книгу со стихотворением Броккеса,(Брокес Бартолъд Генрих (1680–1747) — немецкий барочный поэт, в своем творчестве много внимания уделял формированию ясных и простых представлений о природе и человеке. Юнгер цитирует стихотворение из его сборника «Irdische Vergnugungen in Gott» (1721–1748).), которое он посвятил ей в своих «Божьих радостях на земле»:

(Все больше я дивлюсь на кормовую капусту,/ Потому что, как я заметил теперь,/ В ней таится нечто особенное, /Ибо созревает она не от тепла, а от холода.)

Гусеницы на листьях впадают в глубокое оцепенение; солнце их чудесно оживляет. Очарование осени проявляется в контрасте студеных ночей и полуденных часов, смерти и света, облеченных в золотую меланхолию. А ко всему еще и листопад, и созревание плодов, грибной народец возле гнилого пня и большой паук, ткущий в лесу паутинные сети. Путник проходит сквозь них, не замечая в сизой тени. Про некоторые вина и некоторые характеры мне часто думалось: вот это пришло из страны, где осени нет.

Закончил: «О происхождении языка» Якоба Гримма. Это сочинение занимает место между Гердером и Дарвином в срединной низине, толкуя язык как человеческое изобретение.

Пользуясь применяемыми здесь средствами, невозможно понять божественные и животные истоки языка как высшее единство, объединяющее эти противоречия, так же как нельзя таким образом понять единство свободы и предопределенности или смерти и бессмертия. Человеку даны эти противоречия, чтобы он их примирил, и тем самым он примирит себя с миром. Они — те скалы, у которых его ожидает благосклонное эхо, они — зеркало, в котором проявляется его духовный облик.

Вот так нужно читать книги: нужно видеть автора.

Далее: «Une Conquête Méthodique»(Победивший метод (фр.)) Валери.[112] Перед войной Герберт Штейнер[113] обратил мое внимание на это сочинение, вышедшее в «New Review» по инициативе Уильяма Генли.[114]