Сквозь дрему я слушал подробный рассказ о том, как он уложил матерого слона. Как только убивают слона, со всех сторон сразу набегают толпы негров. Шкуру так трудно разрезать, что обычно ограничиваются тем, что пробивают в ней дырку, через которую один из бушменов залезает внутрь трупа и достает оттуда куски мяса, передавая их ожидающим снаружи. Вид мясника, с ног до головы измазанного кровью и экскрементами, по словам рассказчика, совершенно ужасен.

Беспокойный сон, как это часто бывает в незнакомом помещении. Сначала я был с Йоганной Риттер в салоне какого-то корабля, затем в бурлящем мельничном ручье под плотиной, где я наблюдал, как борются с течением отливающие стальным блеском лазоревые ужи. Это было дивное купание — я наплавался точно в живой воде.

Мы ехали через разоренную страну. В Брухзале, оказывается, разрушен замок. Маульбронн, к моей великой радости, остался в целости и сохранности. Чудное, серебристое пение лилось из-за закрытых дверей церкви.

Мы остановились в Эттлингене. Там я снова попал в то же место, где побывал вчера ночью. Может быть, дни наши это лишь секунды по сравнению с ночами на кромке вечности. Мы живем на цепочке островов, поднимающихся из морских глубин, или как стая летучих рыб, которая после короткого перелета в лучах солнца вновь то и дело погружается в кристальную бездну. Жизнь возможна, она поддерживается только благодаря этим погружениям. И сама она лишь островок в вечности.

Мне снова пришла в голову мысль: чудесно все или ничего. Суждение зависит от той глубины, на которую мы погружаемся. Тут есть границы, за которыми меркнут все различия. Золото, драгоценные камни, шедевры, холст, на котором они написаны, пергамент, на котором записаны, — все это чудесно и едино в глубинной сущности. В материальном отношении это можно выразить таким образом, что в конечном счете все сводится к атомам, и атомы представляют собой чудо творения. Это тот золотой фон, на котором вспыхивают и возвращаются во времени мимолетные картины этого мира.

«Монады», может быть, лучше, чем модное словечко «атомы». Даже самые малые частицы, открытые нами, всего лишь наложения, представления, остающиеся пробным камнем. Одна тема царит в искусстве всех времен и народов, и если отклониться от нее, искусство теряет свой смысл.

Прогулка по неразрушенному городу, древность которого засвидетельствована каменной плитой с изображением Нептуна — покровителя римской гильдии судовладельцев, на средства которых она была поставлена. К ногам бога, держащего в правой руке рыбу, а в левой трезубец, жмется фантастический зверь. Работа говорит о хорошем вкусе и о средствах, которые имели простые люди. Она удачно включилась в кладку старой ратуши, возведенной из того же красного камня на тысячу лет позднее.

Совсем рядом, тоже возле ратуши, установлен рельеф в память погибших в Первой мировой войне. Смерть с косой едет по земле, изображенной в виде змеи, на гигантском вороном коне. Под красными копытами пригнулись крошечные солдаты и беженцы — крестьяне с женами, детьми и скотиной. Это изображение, на котором запечатлелась память о несказанном ужасе, выделяется своей значительностью на фоне пошлой условности почти всех воинских памятников. Здесь показано великое бедствие этих лет, но и его роковая неизбежность.

На ночлег остановились в Оффенбурге у семейства Бурда,[121] они борются за сохранение своего издательства. Как и в старину, сейчас возможно путешествовать только в том случае, если у вас есть знакомые, у которых вы можете остановиться. Висевший на стене зимний пейзаж неизвестного мне художника Нагеля, напомнил мне о прогулках у Западного вала, который находился совсем поблизости. Черный ручей, протянувшийся через заснеженные луга и березовые рощи: суровая стужа светится в белых, голубых и серебряных оттенках. Впечатление усиливалось тем, что высохшие краски лежали плоскими кристаллами, похожими на морозные разводы. Я задумался над тем, допустимо ли это, не получается ли так, что форму тут подменяет субстанция. Художник должен соблюдать пределы формы, в этом состоит его ограниченность, но также и задача, то есть искусство. Пока я размышлял над этим во время беседы за баденским вином, мне пришло в голову множество доводов за и против, которые я вскоре забыл.

На следующее утро мы ехали через Шварцвальд, сначала стоял легкий туман, затем ярко светило солнце. Тополя, клены, листва вишневых деревьев горели всеми цветами от бледно-коричневого до чистого золота, от rouge passé до темно-пурпурного. Дрок уже облетел, так что его заросли торчали на склонах лакированными зелеными метелками. Но отдельные цветки еще горели прозрачной, выцветшей желтизной. Jeunesse dorée (Золотая молодежь (фр.)) старческого возраста, где она богаче и реже встречается. Надо бы, чтобы вот так же цвело и творчество, эрос.

И вот наконец-то я в доме на озере, у Фридриха Георга, которого застал в окружении швейцарских гостей в южной комнате Циты. При таких встречах мы воочию видим, что достигнуто, каковы плоды трудных лет.

Поздоровавшись, мы перешли наверх в кабинет, откуда из окна открывается чудеснейший вид на озеро и его берега. Глаз отдыхает. На столе лежала «Одиссея» и перевод ее первой песни. Мы беседовали о последних периодах войны, которая для Фридриха Георга закончилась трехдневным заключением в скверном лагере, в который после прихода победителей согнали все мужское население города. Я увидел, что пережитое сделало его сильнее.

Утром мы знакомой дорогой поднялись к Юберлингенскому дому на винограднике, оттуда к хижине живодера, которая была открыта. Впервые мы вошли в нее. Мы увидели бойню, крючья на стенах, яму для отбросов, окруженную засохшими лужами крови. В соседнем помещении до потолка громоздились тысячи выцветших черепов.

Совсем поблизости находится островок торфяника, на котором семь лет тому назад играл маленький Эрнстель. Как это любят делать дети, он построил в этом уголке свой замок. Брат проводил меня туда и показал темный земляной вал, сохранившийся до сегодняшнего дня. И снова я почувствовал, как гнетет меня неразгаданная тайна этой смерти.

Приехав на озеро, мы не могли там долго задерживаться; поездка была сопряжена с риском в первую очередь из-за того, что на дорогах неспокойно. В саду Георг Фридрих дал мне отросток руты и луковицы большой леопардовой лилии (Pardellilie), которую он у себя разводит. Затем я распрощался в надежде, что теперь злые чары рассеялись и мы вскорости опять свидимся уже на севере.

Мы заночевали в Оберхеммерсбахе, нас приютило в своем загородном доме семейства Бурда. Крафт развлекал нас разговорами, он рассказывал об охоте на львов, китов и слонов, о морских путешествиях, военных походах, судебных процессах, основании предприятий. Видно было, что никакие масштабы его не пугают. Так, например:

«…когда я высунулся из бункера и увидел, что квартал, в котором я живу, исчез…»

Мы спали в «Солнце», где все было полно старинного шварцвальдского уюта, который посреди разрушений показался нам просто чудом.

Из-за всяческих аварий мы сегодня добрались только до Бюля. Так как нигде не удалось найти ночлега, мы нашли пристанище в одном из временных приютов Красного Креста. Ложе было жесткое, однако это было поучительно, поскольку тут мы изнутри увидели то разливанное море беды, которое потоком хлынуло по всем дорогам. В то время как вид немцев в дни их торжества часто настраивал меня на печальный лад, в несчастье они сейчас вызывают у меня глубочайшее уважение.