19:42

Балет Нью-Йорка не был тем местом, которое я себе представлял, но после того, как я отведал твоей крови, влюбился в тебя, нарушил конфиденциальность, прочитав каждое слово в твоей медицинской карте и обнаружив с помощью обширных интернет-исследований, что ты не только являешься солисткой указанного балета, но следующим вечером будешь танцевать па-де-де под Концерт № 1 Чайковского для фортепиано с оркестром, я быстро принял необходимые меры, чтобы заполучить заветный билет.

Я тщательно оделся в свой лучший костюм, запонки блестели, галстук был идеально завязан, туфли начищены до зеркального блеска. Я приехал на два часа раньше. Я занял свое место — в центре напротив сцены, в первом ряду — и сидел там, дрожа, как голодный пес, охваченный самым изысканным предвкушением.

Вообрази же мое изумление.

Большую часть своих 122 лет я был удовлетворенно одинок, странник и одиночка по натуре, врач, ставший диссидентом, ставший ночным охотником, который преодолел некоторые чрезвычайно жестокие побуждения высасывать жизнь из снующих мимо людей, чтобы создать для себя более этически чистое существование. Я был одинок, но лишь изредка довольствовался книгами, музыкой и долгими философскими дискуссиями с моим единственным другом, Одайром Онанди Делисом, ночным уборщиком в больнице. Родом с маленького Карибского острова Виргин-Горда, Одайр, хотя и был молод по человеческим меркам, был удивительно глубоким, почти неиссякаемым источником мудрости. Гедонистический, богемный рассказчик, у которого было столько любовниц, сколько у него было пальцев на руках и ногах, Одайр никогда не переставал удивлять и развлекать меня, и, если у него и было какое-то представление о том, насколько мы действительно разные, он никогда этого не показывал.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Роман? — спросил он меня в тот четверг вечером, толкая швабру по лаборатории, всего за несколько минут до того, как я впервые отведал изысканный эликсир — твою кровь.

— Я не знал, что она у меня вообще имеется, — ответил я, не отрывая взгляда от маленькой стеклянной пробирки в моей руке, пожертвованного образца, который я проверял на вирусы и другие аномалии, которые бы автоматически исключили этот образец от занесения в банк крови. Технически мне не нужно было проверять его, потому что я мог с абсолютной ясностью чувствовать, какие образцы были чистыми, а какие — испорченными, но ради видимости я следовал протоколу.

— У тебя сердитый взгляд.

Я поднял глаза и увидел, что Одайр, опершись на ручку швабры, смотрит на меня с выражением крайнего неодобрения. Его кожа была темной, как обсидиан, и от него пахло — как всегда — сладким, едким дымом конопли.

— У тебя никогда не будет подружки с такой-то кислой миной, чувак!

Одайр произносил «человек» по-островному, отчего получалось «чувак». Его сладкозвучный акцент был так же очарователен для женщин, как его сияющая улыбка, его ненавязчивые комплименты, его темные глаза с полуприкрытыми веками. Большинство медсестер из ночной смены, как, впрочем, и из дневной уже побывали в его постели.

Я не завидовал его легкому обращению с женщинами. До этого момента своего существования я находил женщин крайне запутанными существами и, как правило, доставлявшими больше хлопот, чем они того стоили. Лишенный приятной индивидуальности Одайра и неспособный участвовать в светской беседе, легком флирте и остроумном подшучивании, которые я так ненавидел, а женский пол, казалось, требовал этого, я по обыкновению относил женщин, которых мне приходилось встречать, к одной из трех категорий мужчин: угрюмый, странный или просто пугающий.

Мой рост и общее выражение кипучей силы никак не способствовали мне в этом отношении.

Но я все еще оставался мужчиной, пусть и пугающим. У меня были потребности. Когда физическая потребность в теплом женском теле стала слишком велика, я посетил бордель в Верхнем Ист-Сайде, девушкам которого было все равно, хмурюсь я или ухмыляюсь, лишь бы я платил.

— Я буду иметь это в виду, Одайр. Благодарю тебя, как всегда, за твою проницательность. Эти твои маленькие наблюдения так полезны для моей общественной жизни.

Одайр удивленно приподнял брови.

— Это был сарказм? Осторожнее, парень, это очень похоже на юмор. А там, глядишь, и анекдоты начнешь травить. Ты же не хочешь разрушить свою репутацию волка-людоеда, сбежавшего из зоопарка.

Мы обменялись кривыми улыбками. Ну, Одайр улыбнулся, а у меня лишь дернулся уголок рта. Это было настолько близко к улыбке, насколько позволяло изобразить ее мое лицо.

То есть на тот момент. Как только в театре погас свет, поднялся занавес и зазвучали первые страстные, навязчивые ноты концерта, мое лицо из бесстрастной маски, которую я носил последние семьдесят четыре года, превратилось в нечто совершенно иное. Я это почувствовал. Сначала у меня отвисла челюсть. Потом мои глаза широко раскрылись. Затем, словно приподнятые невидимой проволокой, обе стороны моего рта приподнялись, и мои зубы — клыки удлинились, как всегда, когда я был возбужден, — на краткий миг мое лицо приобрело ликующий вид.

Потому что в этот момент на сцене танцевала балерина, и все, чем я был до этого момента, было поглощено и уничтожено в одно мгновение силой, красотой и грубой, свирепой магией, которая и есть ты.