Отчет о двадцать третьей ночи

- Но слушайте! Чей будет рассказ? - Это возгласил Бреш Фластырь, мужчина того роста, который коротышки презирают из принципа. Волосы его были уложены, но оставались чрезмерно буйными, зубы шли почти ровными рядами, аккуратно подстриженные усы и короткая борода обрамляли полные губы. Губы, словно созданные манерно морщиться, лицо, привыкшее к жалобному выражению и нос, о котором решительно нечего сказать.

Слова прозвенели в ночном воздухе, Бреш ждал вызова - но никто не откликнулся. Можно было бы перечислить причины, и в каждой была бы некая обоснованность. Во-первых, двадцать два дня жестоких лишений и ужасов утомили нас всех. Во-вторых, давящий вес неизбежности оказался поистине тяжким (по крайней мере, для самых чувствительных). В-третьих, дело было в чувстве вины, самом забавном из душевных терзаний. Стоило бы коснуться его подробнее... впрочем, нет нужды. Кому, умоляю вас, незнакомо чувство вины?

Словно подчеркнув положение, жир с треском капнул на уголья и все вздрогнули.

- Но мне нужна передышка и, к тому же, приходит время пира критиков.

Ах, пир критиков. Я кивнул и улыбнулся, чего никто не заметил.

Бреш вытер руки о бедра, метнул взгляд на Пурсу и помялся, устраиваясь удобнее. - Единственная претензия Ордига на гениальность состояла в тысяче плесневелых свитков и умении вовремя схватить покровителя за член. Назовите себя человеком искусства - и можете отказаться от всяческих уз. Разумеется, всем известно, что дерьмо хорошо удобряет. Но что вырастет на этой почве, вот вопрос.

Костер плевался искрами. Дым восходил и дрейфовал кругами, одаряя жжением всё новые пары глаз.

Лицо Бреша Фластыря, такое оживленное в оранжевом свете очага, плыло, словно отсеченное от тела; угольно-серый плащ с серебряными фибулами окутывал шею и тело, что вполне подходило ситуации. Изрыгающая слова голова могла бы торчать на шесте, и я не удивился бы, окажись оно именно так.

- А насчет Аурпана? Вообразите все смелость его "Обвинений обвиняемого". Что за груда мусора. Вина? О да. Виновен в полнейшей бесталанности. Важно - я знаю об этом лучше многих - важно всегда помнить о прирожденной тупости простого народа, о его готовности прощать всё, кроме гениальности. Аурпан был блаженно избавлен от такого риска, за что его и любили.

Блоха Певун хмыкнул. - Поверните ляжку, прошу.

Бреш сидел ближе всех к вертелу но, естественно, не шевельнулся. С громким вздохом мастер Маст Амбертрошин подался вперед и взялся за обернутую кожей рукоять. Шкворчащая, источающая жир нога была объемиста и к тому же плохо насажена на вертел, но он все же управился. И опять сел сзади, виновато озираясь. Никто не пожелал встретить его взгляд.

Темнота, неверный блеск пламени и дым оказались единственными дарами той ночи; желудки тихо и угрюмо урчали. Никто не признавался в чувстве голода. Жаркое должно было остаться на завтра, на тяжкий путь через Великую Сушь, двадцать четвертый день переживания оставленности. Странники радовались, что еще живы, и подозревали, что Безразличный Бог растерял свое безразличие. Не оказались ли мы единственными уцелевшими, когда весь мир настигла кара? Это казалось возможным, но я решил, глядя в огонь, что возможность довольно мала.

- Довольно с нас Ордига и Аурпана, - сказал Тулгорд Мудрый. - Вопрос в другом. Кого съедим завтра вечером?

***

Да, пир критиков алчным и раздутым предзнаменованием навис над творцами за трапезой, всеми, что тут собрались. Скажем точнее: творцы должны умереть. Ничего иного их не ожидает. Руки-ноги лежат смирно и не поднимаются в защиту. Рты расслаблены и весьма редко раскрываются в вялых попытках оправданий. Может быть и хуже: бритва успела поработать, беспомощные тела разбросаны повсюду. Тела, шевелящиеся при толчке ногой, и ничего более. Касания не пробудят их. Щипки не вызовут реакции. Эти испытания, наконец, закончены, и субъекты признаются готовыми к обдиранию, потрошению, извлечению костей, кишок и прочих частей. Позволены внезапные открытия и восторги, приемлемы уважение и громкие заявления. Наконец, приходит одобрительный вердикт, типа "поэт мертв и наконец заслужил именование гения". Сколько бы творец ни заслужил при жизни, теперь его ждет слава десятикратная и более того. Вот вам пир критиков.

Здраворыцарь Арпо Снисходительный первым заговорил о деле (каком деле? Этом самом). Дискуссия о лошадях и мулах вышла бесплодной. Ресурсы снова пересчитали и нашли слишком скудными. Животы подвело у всех.

- В этом мире слишком много людей искусства. - Добавляя весомости своим речам, ибо кучка творцов внезапно выказала все признаки тревоги, Арпо Снисходительный опустил тогда скованную перчаткой руку на золотое яблоко клинка. Момент для возражений оказался упущен. - Поскольку мы стали Негемотанаями, и наша цель праведна, наши нужды остры и чисты, и мы едино говорим от лица почетной необходимости, и поскольку нам нужны все верные и стойкие скакуны, а карета Данток не сдвинется с места без мулов - придется нам наконец повернуться лицом к суровой правде выживания.

- Вы о том, что нужно кого-то съесть. - Я сказал так, уловив конец речи, не по причине тупости, но ради истины (надеюсь, по ходу рассказа вы уже заметили мою преданность сути). - Говорите честно, таков мой девиз.

Слыша мои откровенные и краткие слова, Арпо сердито нахмурился. Какой творец пожелает сего? Какому творцу недостает тонкости интеллекта, чтобы постичь эвфемизм? Не будет игры, не будет удовольствия. При чем "удовольствие" в данном конкретном случае? Как! Удовольствие стыдливого оправдания убийства - в чем можно найти больше приятности?

Крошка Певун первым вступил в игру, чуть заметно усмехнувшись и уставившись поросячьими глазками на толпу творцов, походивших в тот миг на стадо овец при виде человека с топором. - Но кого возьмем вначале, Снисходительный? Жирного или тощего? Назойливого или бесполезного? Урода или красавицу? В любом деле нужен принцип отбора. Блоха?

- Ага, - кивнул Блоха.

- Комар?

- Ага, - согласился Комар.

- Щепоть?

- Хочу того, бритого.

- Съесть первым?

- Чего?

Крошка сверкнул глазами. - Я тебя предупреждал, Бликер.

В разговоре с громилой всегда наступает момент, когда любое сказанное слово становится оправданием насилия. Имеет значение не само слово. И даже не тема беседы. Да ничто внешнее не имеет значения: в толстом черепе и наполняющей его каше уже есть все нужное. Нет ни причины, не следствия. Лишь щелкает колесико, отсчитывая мгновения. Срок определен. Процесс необратим.

Предавшись покорности, я ждал взрыва Крошки.

Но тут Щепоть сказала: - Пусть рассказывают истории.

Стек Маринд фыркнул, и его смачное фырканье стало первым голосом начавшегося вотума.

Крошка моргнул, и еще раз. Легкое облако сомнений пронеслось по брутальной физиономии, улыбка стала шире, разгоняя облака. - Блоха?

- Ага.

- Комар?

- Ага.

- Рыцарь Снисходительный, ты счастлив?

- Я для тебя "сир".

- Это значит "да"?

- Думаю, что да, - сказал Блоха. - Комар?

- О да, это было "да".

В этот миг Тулгорд Мудрый, Смертный Меч Сестер, шагнул в явственный промежуток между Негемотанаями и людьми чистого искусства (к коим в тот судьбоносный час я с радостью причислил себя). Он надул щеки и обвел расчетливым взором все сборище, распорядителя, чья имя я опять забыл, мастера Маста, Пурсу Эрундино и Свиту (бедняга Апто еще не подошел к нам). Можно было бы заключить, что Тулгорд намеревался утвердить себя последним судией в деле (да, этом самом деле), но он, как все, обладал лишь одним голосом, так что, скорее всего, поступок этот должен был лишь выразить нам добродетельное сочувствие. Он, несомненно, ощутил потребность в правосудии, а кто лучше Тулгорда Мудрого способен был разрешить этические сомнения?

Скажете, как насчет жертв?

Ответ будет очень быстрым, ибо мощное оружие давно изготовлено и лежит под рукой любого, кому нечего терять, но есть чего приобрести. Давно ли этика побеждала силу? Спор вышел столь неравным, что никто не пожелал выйти на сторону заранее проигравших. Потому и поступок Тулгорда был встречен с заслуженным равнодушием - чего сам он не заметил.

Расписание ночей было определено: мы, люди искусства, должны петь, дабы не стать ужином. Какая ирония: первая жертва так и не получила права на попытку, преступно посмев возразить со всем ужасом человека, попавшего в детскую сказку ( ах, иные воспоминания мы храним всю жизнь). - Просто сожрем треклятых лошадей! - крикнул бедняга.

Однако Арпо Снисходительный покачал головой. - Это не вопрос для голосований, -рявкнул он. - Любой достойный согласится, что рыцарский конь много ценнее всяких поэтов, бардов или скульпторов. Решено. Лошадей не едим. - Он нахмурился, как делал обыкновенно после любой речи.

- Но это просто...

Стоит ли пояснять, что оставшийся безымянным творец хотел добавить "глупо" или "безумно", или избрать иное, столь же обидное и подходящее словечко. У меня было тому доказательство: когда голова, отсеченная единым взмахом святого Тулгордова меча, подкатилась к моим ногам, на устах застыло презрение. Да, такие воспоминания наиболее прочны.

Первого поэта, убитого столь скоропостижно, разделали и съели на одиннадцатую ночь в Великой Суши. Шестнадцатая ночь приняла еще одного, как и двадцатая. В двадцать вторую ночь прошло голосование, ведь Арпо подал идею полдника, для вящего поддержания сил физических и моральных, так что был принесен в жертву еще один. Тогда и начался "пир критиков", поддержанный потрясенным Брешем Фластырем.

Итак, прошлой ночью двое поэтов, бардов посредственного таланта, исполнили последнее представление.

В этом пункте любезные слушатели могут поднять руку, возражая. Что, именно ты уже тянешь ладонь вверх? И не первый раз? Ах, я не замечал. Двадцать три дня в Великой Суши? Ясное дело, нам оставалось всего ничего до переправы внизу плато, так что нужды поедать людей уже не было? Разумеется, ты был бы прав, если забыть про привычку к комфорту. Вход за грош, на выход не наберешь, как сказал некий негодяй. Еще важнее, двадцать три дня были оптимальным сроком, а мы ведь далеко выбились из графика, помнишь? Тебе достаточно? Нет, конечно. Но чей это рассказ?