Отчет о двадцать пятом дне

Бледный лицом, Стек Маринд присел у полного золы кострища и рассказал историю своих поисков, пока все догрызали останки Кляппа Роуда. Жара томила, хотя солнце едва встало над восточными холмами. В густом воздухе бешено метались мошки. Мрачными и отекшими были лица пилигримов, вовсе не готовых к экстатическим ликованиям; бездумными и спокойными были мулы, безмятежными - невинные лошади.

Распорядитель сел, нервно дергаясь. Певуны сгорбились подобно скальным обезьянам, шаря в поисках последних кусков мяса. Щепоть заплетала в косы травку, тихо посапывая. Мастер Маст возился у кареты, то и дело почесывая спину; затем положил больше листьев в чайник, помешав его. Апто Канавалиан съежился под грубой накидкой, будто замерз от убийственных взглядов Бреша Фластыря. Пурса прихлебывала дымящийся чай. В канаве виднелись рука и нога Опустеллы.

Тулгорд Мудрый шагал взад и вперед, сжимая рукоять клинка, как водится у рыцарей.

Арпо Снисходительный... увы, опущенная долу голова даже не шевелилась, и это было поистине зловещим знаком.

Что до Ниффи Гама, ну, насколько можно было судить по мятой куче одежды и копне, прежде бывшей золотистыми волосами, а ныне походящей на волосяной шар, изрыгнутый драконом - он балансировал на самом краю бормочущего безумия. Так случается со знаменитыми персонами, коих никто больше не желает знать. Оскорбленный нашим презрением он сидел, походя на придорожный столб, опустив голову, пряча руки, сапоги заляпаны темной грязью и кишат мухами.

Стек Маринд предварил рассказ странным жестом - содрогнулся и закрыл руками лицо, будто ужасаясь пережитому. Затем опустил потрескавшиеся руки, явив лик поверженной в прах веры, и начал.

- Я человек сомнений, хотя никто не смог бы понять этого по моему лицу. Разве это не справедливо? Стек Маринд, упорный и стойкий. Убийца демонов, ловец некромантов, истинный становой хребет Негемотанаев - а ты помолчи, Смертный Меч, ведь я шагал по кровавому следу куда дольше тебя. Я лекарь, иссекающий рак злодейства, хирург, устремивший скальпель к опухоли ледяного недоброжелательства. Таков курс моей жизни. Я его выбрал и не стану жаловаться на скопище шрамов.

Однако есть у меня и сомнения, приплод ведомой мною жизни. Скажу прямо: когда глядишь в глаза зла, душа бывает потрясена в основе своей, дрожит, будучи в шаге от беспомощного, вечного падения. Земля поддается под ногами, лишенная корней. Равновесие перекашивается. Значит, уничтожение зла, полное разрушение есть лишь акт самозащиты. Оборона своей души. Да, так и есть. Всегда и везде. Но есть случаи, когда даже этого недостаточно.

Мы - дети богов? Если так, какой бог захочет поддерживать отродье столь мерзкое? Почему истинный путь столь узок, столь заброшен, тогда как дороги жестокости и тщеты широки и полны народом? Почему целостность растет на одном, слабом стебле, тогда как черное древо дико растет, затмевая ветвями полнеба?

О да, знаю. Вы, поэты, споете мне о ценности, измеряемой величиной усилий. Как будто тупое преодоление трудностей ценно само по себе. Будь правота легкой, скажете вы, она не сияла бы подобно злату. Разве нищие не видят снов о злате, как падшие грезят о спасении, а трусы о смелости? Но вы ничего не понимаете. Неужели боги наслаждаются, кидая нам искушения? Почему? Они безумны? Они жаждут видеть наше падение? Дайте нам путь прямой и верный, и мы узрим цель, и тьма отступит, соблазны исчезнут, и путь поманит нас вперед.

Если вы пробудили в нас души, милые боги, будьте добры - сметите тенета теней с тропы!

Но нет, боги наделены всей моральной негибкостью детей. Они ничего не создают, они не отличимы от нас, выброшенных в мир.

Слушайте же! Я не имею веры ни в одного из вас. Да и в себя тоже. Неужели никто не видит, что паломничество уже провалено? О, поэты отлично поняли жестокую истину - ища славы, мы перешли им путь и убили их, и теперь грызем кости. Что скажешь, Сардик Тю? А ты, Пурса Эрундино? Данток и ее лакей? Вы ели плоть, и дорога показалась вам весьма легкой. Не так ли? А кто стоит высоко, защитившись броней от укоров? Как! Никто иной, как Тулгорд Мудрый, Поборник Чистоты, и рядом с ним Арпо Снисходительный, паладин добродетели.

Однажды я встану пред Негемотами, пред Бочеленом и Корбалом Брочем. Взгляну на истинное зло. А они прочитают в моих глазах злодейства, мною содеянные, и засмеются, назвав меня другом. Компаньоном. Соратником по Лиге Порока. Смогу ли я отрицать?

Вера? Поглядите на Ниффи Гама, сломленное существо. На возлюбленного творца, столь любимого толпой поклонников, готовых оскалить клыки даже на завистливых богов.

Я нашел их следы, хотя сумерки сменялась тьмой. Нечто жалкое, боязливое, бредущее туда и сюда. Стадо под предводительством слепого быка. Камни перевернуты, растения вырваны - да, они голодали. Жаждали. И страдали. Две женщины и мужчина, которому они отдали преданность.

Во мраке я нашел их первую остановку и по бороздам, иным знакам сумел реконструировать ужасные события. Это не стало большим вызовом моему умению следопыта. Видите, как я царапаю лицо, снова и снова? Самая юная была отделена, оставшиеся заключили союз, выкованный в норе алчного демона. Невинное дитя задушено, все мягкие кусочки оторваны зубами дикарей. Зубами! Ах, Комар, вижу, пища застыла в твоем рту? Так и должно. Видишь ли, бедная Огла была еще жива, когда двое насыщались ей.

Они нажрались до рвоты, Пампера и Ниффи. Оставили тело позади, оскверненное, гниющее. Вижу твое потрясение, Бреш Фластырь, и мне почти смешно. Будь у тебя хоть один восторженный фанат, и грози тебе голод - о, ты не поколеблешься! Не отрицай! Смотри, вот сидит и горбится Ниффи Гам. Его руки не дрогнули.

Продолжив поиски, я шел, и мысли мои были темнее выгребной ямы. Теперь это стало охотой. Видите ли, я считал, будто умею найти разницу между убийством бедной девочки и тем, что содеяли мы в пути. Разве душа не склонна к сладостным заблуждениям?

Так что поразмыслите. У него осталась одна поклонница, столь близкая, что разделила преступление, убийца, красотка с раздутым брюхом, и он мог касаться ее с фамильярностью, и никто не смог бы встать между ними. Подумайте. Крепче сцепите руки, шепча слова утешения. Она лишь следовала за вождем - что еще она могла сделать?

Неужели чувство вины заставило ее прыгнуть Ниффи на спину? Впиться зубами в плечо, ища горла? Она выплевывала куски кровавого мяса, пока он вопил и отбивался. Что же Ниффи Гам? Ему пришлось повернуться и укусить ее в ответ, фатально поразить, порвав яремную жилу, и он купался в крови, хлебая допьяна. Даже умирая, она грызла его ляжку, так и застыв в позе дерзкого отпора.

Я настиг его в двадцати шагах от последней жертвы, хромающего и залитого багрянцем. О да, теперь все вы устремили на него глаза. Поэт аппетита. Изучайте же его, пусть лица исказятся ужасом и отвращением. Ах, лицемеры. Ты, ты, я. И подлые боги. Да, мне следовало убить его там и тогда. Выстрелом в голову. Но нет. Почему лишь мои руки должны быть в пятнах? Я отдаю его вам, пилигримы. Он - конец пути, всеми нами выбранного. Отдаю его всем. Вот мой дар.

***

Когда последние слова вылетели и упали на землю и плоть, БрешФластырь облизал губы и сказал: - Но где она? Мы еще могли бы...

- Нет, - зарычал мастер Маст тоном, живо напомнившим, что он служил в солдатах. - Мы не можем, Фластырь.

- Но я не хочу умирать!

Тут Стек Маринд зарыдал.

Лично я испытывал известное удовлетворение. О, не смотрите так! При удобном случае какой творец не съел бы поклонников? Подумайте об удовлетворении! Это куда лучше обратного исхода, смею горячо заверить. Но давайте обойдем и пропустим эти возможности, дабы не открыть вещей совсем неподобающих.

Опустелла выползла из канавы, разбитые губы расползлись в зловещей улыбке, глаза устремились к Ниффи. - Всё мне одной! - прокаркала она, приближаясь. - Я не стану тебя есть, милый! Я даже не голодна!

Несчастный поэт, трижды именованный Творцом Столетия, поднял ободранную голову. Лицо лишилось последних остатков благообразия, все черты перемешаны и неловко сложены в некую смоляную маску. Кровь запеклась на подбородке, облепила края раззявленного рта. По сторонам кривого носа глаза вращались каждый сам по себе, безуспешно стараясь найти правильное положение. Если считать, что в коробке за орбитами что-то еще было, то безнадежно и беспорядочно перемешанное. От соплей из запекшихся ноздрей до слепленных клочков волос, он поистине был человеком без свиты. И правда, лишь одна мертвая карга предлагала ему беспокойную преданность.

- Дело в яйцах, - прошептал он.

Тут даже Опустелла замерла.

- Я был так голоден. И мог думать только о... о яйцах! Положенных на горячий камень, запеченных на солнышке! - Дрожащие пальцы коснулись рта и он задрожал, словно эти пальцы не принадлежали ему. - Те сказки. Отродье дракона, запертое в гигантском яйце... какая дурость. Я... я даже не люблю мясо. Но яйца - это совсем другое! Словно еще не рожденная идея. Яйца я могу есть.

Я так хотел их! Он украл деву. То есть Монстр в Яйце. Украл... украл в ночи! Я старался вас предупредить, точно старался. Но вы не стали слушать! - Он уставил палец в сторону Опустеллы. - Ты! Ты не желала слушать! Я исписался, разве не видно? Почему я хватался за любую детскую сказку? Потому что всё - всё - ушло!

- Я буду твоим яичком, милый! - Она схватила камень и ударила себя в висок, породив странный глухой шлепок. - Разбей меня, дорогой! Видишь? Это просто!

Как вы можете вообразить, все мы с болезненным восхищением взирали на сцену и странную логику разыгрывавшейся пьесы. Мне вспомнился кабал поэтов Арена, живших несколько столетий назад. Они принимали все виды галлюциногенов ради искаженного поиска просветления, но только заблудились в личных странностях смертных мозгов и смогли найти лишь собственные пупы (для чего никакие галлюциногены не надобны).