— Скорее наоборот, Ваше Величество, это Идалия увлечена молодым кавалергардом. Они часто обмениваются записками, ведут себя как близкие друзья. Она уже посещала барона на гауптвахте, где тот дожидается суда.

Николай Павлович бросил с досадой:

— Видите, у них же есть связь! И при том, так себя опрометчиво вести с чужой супругой! Это балагурство, это непростительное ребячество! Не удивлюсь, если узнаю, что и другие дамы в свете как-то отличали его. Вот почему так опасно их приятельство — я говорю о Трубецком и бароне Дантесе-Геккерне. Сумасбродство заразно, оно опасно тем, что не приемлет границ благоразумия. Оттого, я полагаю, что отношения между моей женой и Трубецким, могут выйти за рамки приличия, особливо, если последний попал под дурное влияние француза.

— Государь, мы этого не допустим! Графиня Софья Бобринская мой добрый приятель, она сумеет повлиять на Александру Фёдоровну.

— Я опасаюсь, Александр Христофорович, что ваша графиня Софья и сама потеряла голову от романа с каким-нибудь кавалергардом. Женщины такие впечатлительные натуры! Офицерские мундиры влияют на них магически, тем более, красные мундиры кавалергардов. Скоро наступит масленица. Вы знаете, эти балы, эти поездки в санях — амурных моментов будет предостаточно.

— Потому, Ваше Величество, я приказал Орлову с Дубельтом безотлучно находиться при государыне.

3.

Приглушенное кашлянье вернуло Николая Павловича к действительности. Он шёл за повозкой с телом, а за ним следовала похоронная процессия из случайных спутников, приставших по дороге.

Он оглянулся, но в серой плотной массе не увидел знакомых лиц. Дерюжка, покрывавшая останки покойника, времена шевелилась от тряски, и императору казалось, что покойник на самом деле не мертв, он просто прилег отдохнуть и укрылся с головой. Эта иллюзия вернула его мысли к Бенкендорфу.

«Бенкендорф? Причем здесь Бенкендорф? — задал себе вопрос император, — граф умер десять лет назад на пароходе из Гамбурга в Ревель. С чего он привиделся?»

Однако ответа на свой вопрос не получил.

Что же он тогда совершил, в январе тридцать седьмого года? Не по его ли прихоти, скрытому желанию, состоялась дуэль, сделавшая Наталью вдовой? Не его ли волю исполнял добросовестный Александр Христофорович, когда направил жандармов в другую сторону?

Вопросы, вопросы… На них нет ответов.

Именно поэтому они возникают вновь и вновь, преследуют на протяжении почти двух десятков лет, надоедают, словно тяжелый сон больного, прервать который нет возможности. Такой сон долго мучил его, Николая, после подавления бунтовщиков на Сенатской площади: расстреле картечью солдат и повешения главарей. Тогда он не сожалел о пролитой крови — чему быть, того не миновать! Хотя и не считал себя виновным в случившемся.

Эта гроза начала собираться задолго до него. Старший брат Александр Павлович, со своим ангельским характером, со своим чувствительным сердцем, на многое закрывал глаза. Он считал, что власть, данная ему богом, незыблема. Эта мягкотелость и непростительная деликатность позволили цареубийцам выпестовать ужасные планы, позволили разразиться буре, поставившей под угрозу само существование Романовых.

Он, Николай, всего лишь был третьим в очереди на престол. Однако после смерти Александра Павловича Константин испугался — в его памяти еще оставались детские впечатления о марте 1801 года, смуте и убийстве отца. Зная настроения в гвардии, Константин не хотел повторить его судьбу. Да и сам Николай, если быть до конца откровенным, боялся трона. Он, конечно, хотел власти, но не ценой гибели себя и своей семьи.

Узнав о начавшемся мятеже, он сказал жене: «Если придется умереть, то будем умирать с честью!» Такие суровые слова для молодой Александры Фёдоровны прозвучали словно приговор. Если муж — сильный и властный человек, говорил подобным образом, значит, их положение очень опасное, непредсказуемое, и они буквально висят на волоске. А у неё четверо детей и младшей, Александре, всего полгода.

Именно с того времени у его жены появился нервный тик, род лицевой судороги, иногда искажающей черты её прекрасного лица.

Не в этом ли заключалось наказанье божье за всё, что он, император Николай, сделал?

Тот же Александр Христофорович. После смерти Пушкина граф едва не поплатился жизнью. Пушкин погиб в январе, а в марте Бенкендорф потерял сознание на заседании совета министров и хворал более двух месяцев. Он, Николай Павлович, самолично проводил много времени у его постели и посетители справлялись именно у государя о состоянии больного. Бенкендорф был ему другом, а друзей он всегда умел отличать.

Сейчас, задним числом, император подумал, что божье наказание невольно пало и на графа. Выходило, что близкие ему люди страдали именно из-за его прегрешений.

В задумчивости император шёл за повозкой. В это время сзади раздался осторожный голос:

— Ваше Величество, прошу дозволения спросить?

Не оборачиваясь, Николай Павлович произнес:

— Спрашивайте!

— Кого мы имеем честь хоронить? — голос звучал осторожно и почтительно, как, впрочем, и должен звучать голос подданного, говорившего со своим государем.

— Моего солдата! — негромко ответил царь.

Позади тихо прошелестело — все передавали друг другу его слова. Они прошли ещё немного по мостовой в сторону Смоленского кладбища, что на Васильевском острове.

Император шагал, опустив голову, вспоминал Бенкендорфа. Милейшего Александра Христофоровича ему не хватало. В последние годы жизни графа они несколько отдалились друг от друга, но, по большому счету, это ничего не значило. Николай Павлович знал, что тот предан ему. «Он примирил меня со многими, а поссорил с немногими», — сказал император, услышав о смерти преданного слуги, но эти слова не совсем точно отражали его чувства.

Он сказал так, чтобы соответствовать исторической минуте, знал, что ближайшее окружение и, прежде всего, постоянный секретарь барон Корф, донесут эту фразу до далёких потомков. При любом значимом для него и России моменте, он стремился выглядеть и говорить так, чтобы это запечатлевалось навечно, словно памятник в бронзе.

Но Николай Павлович был живым человеком. Оставшись один, отпустив придворных, он отправился к Александре Фёдоровне. Они принялись вспоминать почившего и слёзы умиления ненароком появлялись на глазах супругов. Лёгким кружевным платком жена утирала их у себя и на его лице.

Именно Бенкендорф был незаменимым помощником в раскрытии подлых и запутанных интриг, в которые частенько пускались его подданные.

Ему припомнилась история, когда после очередных родов Александры медики запретили ему спать с женой. Это было в тридцать втором году, он был еще не стар — ему едва исполнилось тридцать шесть. Придворные врачи сообщили, что частые роды подорвали здоровье Александры Фёдоровны, что она ими сильно утомлена, что нескончаемые балы и развлечения еще более ослабляют её.

Он принял эту неожиданную новость за чистую монету, потому, что верил известным акушерам Петербурга Задлеру и Шольцу. Да и как им можно было не верить? Они приняли роды всех его детей. Но верный Александр Христофорович просветил его. Он сказал, что это один из способов удаления законной супруги, и что её место может заступить другая. Чрез неё, чрез новую фаворитку, намерена усилиться некая группа вельмож, желающая заполучить государевы милости.

Тогда Николай Павлович стал внимательнее приглядываться вокруг в ожидании возможной претендентки.

Поначалу ему казалось, что это Варенька Нелидова. Её, вроде бы, нашла сама Александра Фёдоровна. Девушка не принадлежала к особо знатному роду, хотя её тетка Екатерина и была фавориткой его отца Павла. Какое-то время император ждал, когда же она проявит себя, покажет свой истинный интерес, начнет хлопотать, просить за кого-то. Однако… Шло время, а Варенька ничего не просила. Она была милой и кроткой, в домашнем кругу он её запросто звал Аркадьевной.

Вот тогда перед Николаем и возникла Амалия Крюденер, двоюродная сестра жены, внебрачная дочь баварского посланника Лерхенфельда. Она приехала в Петербург незадолго до последних родов Александры Фёдоровны, и на балу её отца Николай впервые увидел эту красавицу.

К этому времени Амалия слыла уже опытной дамой в амурных делах. Отец недолго держал её под опекой. Едва ей исполнилось пятнадцать, он выдал дочь замуж за барона Александра Крюденера, русского дипломата в Мюнхене, человека в возрасте, весьма неприятного в общении.

Лерхенфельд торопился с браком не потому, что особо нуждался в деньгах или в протекции — ничего этого у Крюденера не было. Дело в том, что скороспелая свадьба призвана была предупредить развитие нежелательного романа между дочерью и другим мюнхенским дипломатом — известным поэтом Фёдором Тютчевым, который выглядел в глазах Лерхенфельда неподходящей партией.

На балу император потерял голову от очарования Амалии, от её лица, фигуры в бледно-розовом платье, от зелёного венка, вплетенного в белокурые локоны. Этот венок показался ему особенно милым. Амалия в тот день была великолепна: ослепительные белые плечи, открытый взгляд больших голубых глаз, приятный голос.

Он отчетливо помнил тот день и тот бал.

Зал освещали тысячи свечей. С потолка свисали горящие жирандоли, украшенные хрустальными уборами; источали желтый свет настенные канделябры. Всё это великолепие слепило глаза, отражалось в сиянии огромных зеркал, в мундирах, расшитых серебряными и золотыми галунами, в блеске бриллиантов, усыпавших корсеты дам. В воздухе всюду витал аромат цветов, испускаемый заранее пропитанными восковыми свечами. Их специально привёз посланник из Баварии.