Глава вторая

В комнате было очень темно — не так, как бывает поздней ночью, но так, как будто свет просто испарился из этого места, как будто что-то высасывало его, словно воздух из прохудившейся шины.

Это могло быть как-то связано с деревянной коробкой, стоявшей в центре комнаты, на полу рядом со столом. По размеру она напоминала обувную, но была изящно вырезана из красного дерева, а на её поверхности красовались замысловатые узоры. Не то чтобы их можно было разглядеть прямо сейчас. Но все они были одинаковыми.

Если хорошо прислушаться, запросто можно было подумать, будто коробка вздыхает. Или глубоко дышит. Или, может быть, это делало что-то внутри коробки.

Коробка была не одна в комнате. У стола стояло кожаное кресло эпохи королевы Анны, рыжевато-коричневого цвета. Немного потёртое, даже на вид старое, со складками и даже маленькой дыркой на спинке сбоку. На столе на белой салфетке стоял маленький стаканчик тёмного хереса.

На деревянном полу перед холодным камином лежал коричневый коврик, подходящий по цвету к креслу. Камин выглядел так, словно в нём не разжигали огонь много лет — безупречно чистый, отделанный викторианской мозаикой, выкрашенной в чёрный цвет; в тёмном угольном ведре рядом с решёткой хранились каминные инструменты из кованого железа.

Напротив всего этого располагалась дверь комнаты, из тёмного морёного дерева, с железным ключом в замке. Справа от двери и кресла было окно. Длинное, скрытое за тяжёлой тёмно-оливковой бархатной занавеской.

Вот и всё. Просто тёмная комната, заполненная тёмной мебелью.

И странный вздох, доносящийся из коробки. Может быть.

После ещё нескольких вздохов из коробки как будто начал просачиваться крошечный, как булавочный укол, лучик света. Его было недостаточно, чтобы осветить комнату, но он немного рассеял мрачное настроение.

Несколько секунд спустя кожаное кресло скрипнуло, как будто кто-то в него садился, и из ниоткуда постепенно начала вырисовываться чья-то фигура. Почти так, словно она перемещалась из одной реальности в другую, где существовали одинаковые комнаты с одинаковыми креслами.

Ещё через несколько секунд фигура превратилась в невысокого старика с тонкими чертами лица, одетого в вечерний костюм, бабочку и камербанд[4], с маленькой красной розочкой в петлице, как будто он собирался пойти в оперу.

Не обращая внимания на темноту, словно при ней он мог видеть так же ясно, как при ярком дневном свете, мужчина потянулся к стакану с хересом. Он просмотрел страницы крупноформатной газеты, лежавшей на полу. Каждая страница была чиста, но, тем не менее, казалось, что он что-то читает на них.

Он поморщился, взглянув на херес, и пробормотал:

— Я предпочитаю амонтильядо[5].

После его слов херес на мгновение засиял. Когда свечение погасло, херес стал чуть более бледным.

Человек бросил взгляд на газету.

— Где я?

Пустая страница внезапно засветилась. На ней возникло слово, сначала словно написанное белым светом, а затем превратившееся в чернильно-чёрное.

КАРДИФФ

— Когда?

18 АВГУСТА 1941 ГОДА

— Какой популярный год. И где сегодня в этом тоскливом месте можно было бы найти божественного капитана Джека Харкнесса?

ТРЕТАРРИ

Старик, хихикая, захлопал в ладоши. Газета сама сложилась и улеглась на подлокотник кресла.

— Очаровательно. Думаю, Королевский Плут ловит Королевского Рыцаря. — Он оглядел комнату. — Свет.

Комната мгновенно преобразилась: зажёгся огонь, низковольтные электрические лампы на стене загорелись жёлтым светом, ковёр и занавеска стали кремовыми, и оказалось, что на стенах развешаны картины в рамках.

Фотографии, в основном чёрно-белые, изображающие Кардифф в течение предыдущих пятидесяти лет.

— Так лучше. Если мне придётся провести какое-то время в этом измерении, я должен провести его с комфортом. — Он наклонился и взял коробку — его тело было таким гибким, словно этот человек был раза в три моложе, чем выглядел.

Он подошёл к одной из фотографий.

— Это 1923 год, если я правильно помню, — сказал он коробке. — И там, в этом нелепом пальто, с этим самодовольным выражением лица — это наша цель. — Он похлопал по крышке коробки. — Он называет себя Джеком Харкнессом. Конечно, это не настоящее его имя, а маска, которую он однажды примерил и продолжает использовать. Фактически, он считает, что он и есть этот человек. И мы с тобой немного позабавимся с ним.

Он перешёл к другому снимку. Снова Джек, на этот раз фото датировано 1909 годом; он сидел в железнодорожном вагоне с отрядом солдат и смеялся.

— Хорошенько посмотри на нашего врага, — промурлыкал старик. — Нам предстоит долгая игра с очень неприятным итогом.

Из коробки послышался вздох, более громкий, чем раньше, и из щели между крышкой и самой коробкой появилась новая вспышка резкого белого света.

Старик медленно кивнул.

— Да, Богоубийца. И он на самом деле не слишком нам нравится, правда?

Коробка снова вздохнула.

Человек щёлкнул пальцами, и газета раскрылась на чистой странице.

— Отправка сообщения: Моя дражайшая доктор Бреннан. Матильда. Выражаю своё почтение Вам и Торчвуду. Настало время избавиться от паразита, называющего себя Харкнессом. Дело ТВ3/87/БМ. Прочтите и следуйте инструкциям. Вечно Ваш покорный слуга, Билис Менджер, эсквайр.

Газета закрылась, и старик улыбнулся.

— Разумеется, это не сработает. Но забавно будет понаблюдать, как беспокоится наш любезный капитан.

Он опять сел в кресло, сделал глоток хереса и внезапно откинул крышку коробки. Сильнейший шквал яркого, резкого белого галогенного света практически вырвался из коробки, прямо вверх, пробился сквозь потолок и исчез.

И Билис Менджер засмеялся, представив себе, какую травму он нанесёт, безусловно, косвенно и тайно, своему… заклятому врагу.

— Заклятый враг? О, мне это нравится, — сказал он газете. — Я бы мог уладить дело с «врагом». Даже со «смертельным врагом». Но «заклятый враг» — о, однако же это великолепно.

Джек Харкнесс стоял в конце длинной улицы. На дальней её стороне кирпичная стена образовывала тупик Уорф-стрит. От Уорф-стрит налево ответвлялись четыре других улицы. Справа был только длинный ряд викторианских домов.

На четырёх улицах также стояли одинаковые дома с террасами. Все они предназначались для рабочих и были построены для докеров в 1872 году. В те времена эта земля принадлежала одному из местных бизнесменов, Гидеону ап Тарри, который хотел, чтобы его люди хорошо жили вместе со своими жёнами и детьми.

На противоположном конце четырёх боковых улиц пролегала точно такая же, как Уорф-стрит, улица под названием Бьют-террис.

Шесть улиц, застроенных домами, образовывали аккуратный квадрат земли.

И все эти дома были пусты. Точно так же, как в 1902 году, когда он впервые очутился здесь. И в другие времена. 1922-й — это был хороший год. И в 1934-м, старушка, которая кидалась в него чем попало…

Ничто не меняется. Ни следа ветхости. Просто… там.

Джек уже собирался шагнуть вперёд, когда внезапно произошло кое-что, чего не случалось во время его предыдущих вторжений.

Собака, маленький коричневый кокер-спаниель, выбежала из-за его спины и понеслась в сторону Уорф-стрит, немного задыхаясь. Она проскользнула мимо ноги Джека и очутилась на Уорф-стрит. На мгновение она остановилась и приподняла голову, словно прислушиваясь, подумалось Джеку. Она прислушивалась к чему-то на той частоте, которую могут различать собаки, но не могут люди. Затем она продолжила бег и свернула налево, на вторую из пересекающих Уорф-стрит улиц. Джек понятия не имел, как эта улица называется; если там и была табличка, то она находилась на той стене, которую Джек со своего места не видел.

Собака полностью исчезла из поля его зрения, и Джек свернул налево, чтобы проверить Бьют-террис. Собака больше не появлялась, и Джек предположил, что она нашла себе развлечение в каком-нибудь переулке.

Конечно, в каком-нибудь другом месте он мог бы просто болтаться по улицам, чтобы посмотреть, что делает собака.

Но этот крошечный квартал улиц, известный как Третарри, был для Джека запретной зоной. И так было всегда. Ещё с 1902 года, когда он, пьяный, случайно забрёл сюда однажды ночью. (О, это была хорошая ночь. Та танцовщица. И моряк. Вместе…) Он попытался идти дальше, но потом, очнувшись, обнаружил себя лежащим на спине на том же самом месте, где он стоял теперь. И на протяжении следующих двух дней он принимал у себя в гостях Похмельного короля Похмельного народа.

То же самое случалось во время других его визитов — он физически не мог попасть в Третарри. Если он пытался, ему становилось нехорошо.

Он сделал шаг вперёд. Нет, в этот вечер не было никакой разницы, тошнота поднялась со дна его желудка за долю секунды — может быть, немного сильнее, немного тошнотворнее, но всегда одни и те же ощущения. Он попытался не обращать на них внимания, заставить себя идти вперёд. Если даже его и стошнит, что с того? Он всё равно намеревался попробовать.

Он вытянул вперёд руку, но, как он обнаружил в прошлый раз, что-то остановило его. Как барьер — невидимый барьер.

Он пытался бороться с нахлынувшей на него волной горячего и холодного воздуха, пытался игнорировать бурю в желудке. Он был Джеком Харкнессом, Агентом Времени из пятьдесят первого века. Он сражался с чудовищами ради всего святого. Как мог какой-то дерьмовый маленький квартал улиц в одном городе на Земле причинить ему столько горя?

А потом он отшатнулся.

— Сдаюсь, — пробормотал он, в сущности, ни к кому не обращаясь.

Когда-нибудь он прорвётся через этот заслон. Это было загадкой, а Джек не особенно любил загадки. По крайней мере, неразрешимые. Неразрешимые загадки, которые заставляли его вытошнить весь свой обед. И вчерашний обед тоже. И, может быть, все обеды за прошедшую неделю.