— Куда они потом девались?

Старик пожал плечами:

— Подохли наверно, я же говорил, совсем слабые. Снег вот такой был, куда они пойдут? Мы потом следы вокруг смотрели, ни одного не было. Даже петли, которые эти зеки на зайцев поставили, непроверенные остались…

Помолчали. Старик закурил снова, снова сплюнул под ноги и, показалось, так с папиросой в руке задремал. Но нет. Поднял щепку, поправил горящие в печке дрова, передвинул поближе к середине чайник.

Возвращаю его к вчерашним событиям:

— А с той женщиной, которую везли с обвязанной головой, что сделали?

Старик удивленно посмотрел на меня:

— Не слышишь, что ли? Тебе скоро совсем подыхать надо. Я же говорю, совсем жить не хотела. Сначала долго болела, потом вчера утром Улита видит, у Нючи на постели мышь хурулбу отелила. Мыши такие, совсем маленькие и голые родились. Если на такой шкуре спать кто ляжет, обязательно потом скоро подохнет. Пусть сколько угодно много времени пройдет. Хатачан, с которой ты дрова таскал, шаманка немного. Она сказала, что всем нужно далеко кочевать, чтобы болезни совсем бабушку Нючи потеряли. Если бабушка Нючи будет видеть, куда ее везут, они из ее головы все узнают и никогда не отстанут. Болезни все равно как черт, только черную собаку и огонь боятся. А ты совсем болезнь от нее прогнал. Я же говорю, теперь тебя все женщины любят. Бабушка Нючи говорит, воняешь правильно. Все равно пастух…

Насчет запаха, она права. Я сильно потею, а какое здесь купание? Бабуля даже через тряпку унюхала.

Старик снял чайник, подложив дров, присел у открытой дверцы. Блики огня играют на потемневшем от мороза и ветра лице, искорками поблескивают на бусинках малахая. Лицо гостя спокойное и немного сонное. Какое-то время он молчал, уйдя в свои мысли, наконец, заговорил снова:

— На Чуромде, где бабушка Нючи заболела, мясо на вешалах осталось. Женщины быстро торопились, мясо забрать не успели. Олень придет, кушать будет. Так нельзя. Грех. Потом олени подыхать будут. Болезни всякие будут. Тибе надо туда кочевать, все мясо забирать. Заяц, такая гада, только рту и брюху сладко. После зайца спать хорошо, а бегать долго не будешь, даже беременная важенка тибя обгонит. Тибе надо оленя кушать, потом Хятачан под полог тащить. Ты ей тоже нравишься…

Хятачан, это та толстая, что шла впереди элгуна, а потом мы с нею заготавливали дрова. Как быстро старик все узнал. По всему видно, у них торбасное радио работает лучше нашего телефона. Но сейчас меня интересует совсем иное:

— А шкуру, на которой мышь детей вывела, куда девали?

— Я же говорю, женщины очень торопились, и мясо, и шкуру, и коральные полотнища — все оставили. Они там лобик — шкуру с оленьей головы — шерстью назад и обратно от солнца на дерево повесили. Каждый эвен знает, ничего трогать нельзя, иначе быстро умрешь. В тундре всегда так делали.

— А если геологи или охотник себе на нары эту шкуру случайно постелит? Наткнется, подумает, что выброшенная, потом поспит и умрет. Никто даже не будет знать от чего. Даже ваши эвены, которые в интернате выросли, смогут не понять, почему шкура валяется.

Старик смотрит на меня, словно я сморозил что-то несусветное:

— Я же говорю, тибе только мясо забирать надо, чтобы олень не кушал мясо другого оленя. Больше ничего хватать нельзя. Грех! Если поспишь на такой шкуре, сразу сдохнешь. Эвен, который ничего не понимает — правильно сдохнет. Зачем такие эвены?

И здесь же, словно угадав мою мысль, возразил:

— Тибе не надо шкуру, на которой мышь хурули отелила, зеку на Ханрачане подкладывать. Тибе надо у Горпани, который фактрию сторожит, большие капканы брать. Их Пакко, шаман который, медведей ловить за ногу делал. Четыре, нет, пять медведей поймал. Один совсем большой, все равно не вырвался.

Когда в Якутии тундра горела, медведи везде шарахались. Два пастуха, женщину скушали, ребенка в Гижиге тоже скушали.

Таким капканом правильно зека ловить. Надо, чтобы поселенец сам в капкан залез. Если другой человек будет идти, ему духи сами капкан покажут, а зека совсем сонным сделают, метель сделают — прямо в капкан ногой залезет. — Чуть помолчал, снова сплюнул себе под ноги и добавил. — Только не надо капкан на поселенца ставить. Грех. Надо капкан на росомаху, которая у тибя оленя купать желает, ставить; на медведя, который не совсем упитанный, в норе спать не желает, а тибя кушать желает. Так правильно делать надо!..

Лет десять тому назад, когда охотой из поселковых мужиков занимались только мы с Мягкоходом, знакомый прапорщик рассказал, что поселенцы начали заготавливать лес на Ханрачане, потом обнаружили, что бревна оттуда не вывезти, и бросили. Даже балок оставили. К этому балку на помойку бегает соболь, поселенцы пытались его поймать, но ничего не получилось. Главное, прапорщик собрался ехать туда за брошенным у наледи трелевщиком, и согласился подбросить меня за компанию.

Все оказалось правдой — и непролазная наледь, и богатая тайга, и даже гуляющий на помойке соболь. Лишь балок поселенцы успели вывезти. Но на берегу ручья поселенцы оставили целый штабель бревен, из которых можно выстроить добрый десяток избушек.

Помню, с каким восторгом носился я по Ханрачану, то и дело, пересекая соболиные следы-двучетки. Водились там горностаи, хватало белки, но соболя было больше всего.

Почти два года я пластался, строя избушки, прокладывая путики, сооружая ловушки и шалашики. Хариусов в ручье поселенцы успели вытравить хлоркой, зато в одном из распадков я отыскал озеро, в котором водились гольяны — юркие рыбки в палец величиной. Я ловил их марлевыми мордушками. Гольянов покрупнее съедал сам, а мелочь выкладывал на прикормку соболям и горностаям.

Плохо одно, в госпромхозе с готовностью принимали мою пушнину, а вот закреплять за мною Ханрачан не хотели. Для этого нужно поступить к ним на работу. У них же промысловики половину зимы строят свинарники, ремонтируют баржи или солят рыбу. Лишь к концу сезона выберутся в тайгу, поймают одного-двух соболей и снова на рыбную путину. Я встречал этих охотников в тайге, некоторые настораживают капканы прямо в заводской смазке. Мол, соболь дурак, — ничего не боится. Сам дурак!

Оказывается, у них даже должности такой нет — охотник. Пишут просто — рабочий госпромхоза и все.

Чтобы охотовед не позарился на мой участок, я, сдавая пушнину, подсовывал ему лишнего соболя. Тот кривился, заявлял, что рискует головой, и требовал трудовую книжку. Она же хранилась в интернате, где я числился плотником. Столы и стулья за меня чинил завхоз, он же получал вместо меня зарплату вместе с премией и всеми северными надбавками.

Мне бы по-прежнему подкармливать соболей гольянами и добытыми на перелете утками, но я решил подкормить их курятиной. Вычитал, что каждой соболюшке, для того, чтобы принести здоровое, а главное, многочисленное потомство, нужно съесть не меньше четырехсот граммов птичьих мозгов. И, как на тот грех, в совхозе сгорела подстанция. Куры три дня просидели без корма и передохли. Я пообещал совхозному трактористу Тышкевичу шкуру лисы крестовки, если он отвезет прицеп дохлых кур не на свалку, а ко мне на охотничий участок.

До этого я Тышкевича едва знал. Напарник по охоте Володя Мягкоход говорил, что он отбывал срок в нашей колонии, потом валил лес с поселенцами и, наконец, прижился в совхозе. Однажды Тышкевич подвозил меня с рыбалки на своем «Кальмаре», затем продал два мешка цыплячьего комбикорма, из которого я варил кашу, подкармливать соболей. Еще я знал, что Тышкевич держит свиней, и воспитательницы из интерната покупали у него сало с мясной прожилкой.

Любивший пофилософствовать поселенец Эльгеш наставлял меня: «Никогда не связывайся с зеком и не вздумай ему довериться! Особенно, если этот зек отсидел большой срок. Продаст! Будет умолять передать маме письмо, а сам побежит стучать к куму. Через, пару минут тебя уже будут шманать на вахте, чтобы найти это письмо. Чем ниже он перед тобою нагибается, тем шустрее продаст. Сам понимаешь — лучше стучать, чем перестукиваться. Ты и мне не верь, я вроде уже как на свободе, а в душе все равно — зек».