— Продолжайте ваш рассказ, — сказал я Леиру после этого.

— Во сне, я быстро иду по лесной дороге; через десять минут она выводит меня на другую, обсаженную большими деревьями; мне кажется, что я попал на большую дорогу. Пересекаю ее и прихожу к поместью, главный вход которого, — высокие ворота, окрашенные в белую краску, — всегда настежь. Я вступаю в совершенно прямую аллею, длиной от 600 до 700 метров. Эта аллея приводит меня к калитке маленького парка, обнесенного каменной стеной. В некотором отдалении, вижу большой четырехугольный дом, о котором я вам говорил. Терраса, украшенная балюстрадой, тянется вдоль первого этажа, передо мной. Тогда глаза мои устремляются на одно окно в первом этаже, последнее направо, и я долго стою, глядя на него. Я уже не пытаюсь отвести взор и терпеливо переношу эту курьезную муку, которой каждую ночь подвергает меня мое воображение. Я нахожу этот сон глупым, нелепым и злюсь на свою неподвижность перед калиткой, за которую мне нет доступа.

— А вы когда-нибудь пробовали?

— Мне кажется, что перелезть через нее слишком трудно.

— Во сне ничто не кажется невозможным.

— Простите, мое сновидение характеризуется именно полнотой моей мыслительной работы. Я знаю, что способность точной оценки вещей обыкновенно отсутствует в сновидениях. Во сне летают, ходят по воде, проделывают различные невероятные штуки. Сами образы расплывчаты, и подвижность предметов, которые нас окружают, не удивляет нас. В моем сновидении, напротив, я как будто бодрствую: я оцениваю вещи, как наяву, и не лезу через калитку прежде всего потому, что это мне кажется трудным, а еще потому, что такой поступок я считаю некорректным.

— Позволите ли вы дать вам совет?

— Да, доктор.

— Ну, так заставьте себя пожелать, сильно пожелать, проникнуть сквозь эту решетку, как сквозь предмет воображаемый. Попытаетесь ли вы сделать это?

— Непременно.

— Затем вы дадите мне отчет о событиях. Вы избавитесь от того ощущения паралича, которое вас беспокоит и, может быть, сообщите мне интересные новости.

— Хорошо.

Тут Леир простился со мной, а приход пациента-неврастеника заставил меня скоро забыть историю молодого химика. Масса подробностей, которые сообщил мне мой новый посетитель при многословном описании симптомов своей болезни, совершенно заполнила мой ум. Только вечером получил я возможность поразмыслить о странном приключении Леира. Я находил в нем теперь интерес и страстно желал узнать результат опыта, который посоветовал сделать. Мое воображение, которое отличается живостью, рисовало мне вероятный успех этой попытки: Леир пройдет, конечно, во сне сквозь заграждение, которое до сих пор считал непроходимым. Но что будет потом? Я не мог удержаться от мысли, что он подойдет ближе к окну. Попробует ли он войти в дом тем способом, который я ему указывал? Я надеялся на это, так как препятствия, которые он встречал, были только воображаемые… Все это была одна иллюзия. Молодой химик переутомился, натрудил мускулы глаз и шеи над своими ретортами и баллонами, записывая и рассматривая в микроскоп вещества, которые изучал. Это чрезмерное напряжение привело во сне к чувству парализованности, которым обычно выражается в сновидениях переутомление в состоянии бодрствования. После отдыха, все должно было скоро пройти.

Что касается приснившихся четок, то это явление можно назвать классическим: воспоминание, исчезнувшее из сознания посреди дневных забот, вновь всплывает в тишине ночи. Мой вопрос вызвал самопроизвольное появление забытого образа; это был результат той бессознательной деятельности ума, которую теперь начинают изучать и познавать. Воспоминание появилось в конкретной и драматической форме, посреди обычной обстановки образов, которые являются в сновидении.

Вместо того, чтобы коснуться этого факта отвлеченной мыслью, Леир во сне вторично нашел и поднял коралловые четки. Он воспроизвел пережитое, приладил его к обстановке своих грез. Тут не было ничего необыкновенного.

Но наши мысли и рассуждения подобны качающемуся маятнику. Едва я успел формулировать вышеизложенное умозаключение, как мысли мои устремились к суждению противоположному. Я начал с того, что усомнился в вероятности первого вывода и мысленно произнес обычную фразу, подтверждающую невежественность людей вообще, а мою — в частности. Не остается ли некоторая частица нас самих в тех предметах, которые мы носили? Оставаясь неизвестной для нас, частица эта, тем не менее, может быть реальной. Охотничья собака улавливает испарения, которые ускользают от нас; тонкость ее обоняния открывает ей малейшие запахи, которые недоступны нашим грубым чувствам.

Однако, что же такое запах? Нечто невесомое. Никакие весы до сих пор не могли обнаружить убыли веса в частице мускуса, запах которой может наполнить целую квартиру. Эти выделения, кажется, приводят нас в соприкосновение с состоянием вещества, совершенно отличным от того, к которому мы привыкли. Имеем ли мы право предполагать, что материальные тела могут выделять одни лишь запахи? Нет ли других выделений, еще менее заметных? Не может ли жизнь, причины которой ускользают от нас, истинная сущность которой является для нас тайной, иметь влияние даже на неодушевленные предметы?

Наша собственная личность, наши мысли, чувства, словом, все, что составляет нашу индивидуальность, составляет ли неподвижный центр? Не исходит ли из нее каких-либо лучей? Было бы слишком невероятно, чтобы такой могучий источник энергии, как живое существо, производил бы меньшее действие, чем кусок мускуса. Весьма правдоподобно, что предметы, находящиеся долгое время в соприкосновении с нами, пропитываются некоторой эссенцией, слишком тонкой, чтобы обыкновенный человек мог постоянно чувствовать ее, но ощутительной для людей с более тонкой организацией.

Кроме того, разве не проверен этот факт? При этой мысли я встал, пошел взять из моей библиотеки книгу Дентона: «The Soul of Things» («Душа предметов») и принялся читать необыкновенные факты, о которых серьезно рассказывает американский писатель. Описанный у него субъект как бы находил память у материальных предметов: на них оказывались запечатленными образы событий, происходивших вокруг, и по острию каменной стрелы он узнавал доисторического ремесленника, который ее обделывал; современный мамонту охотник, который прилаживал ее к куску дерева, появлялся в свою очередь, бродя по лесам из необыкновенных деревьев и преследуя неведомых животных, от которых он едва только начинал отличаться.

Потом я пробежал подробные отчеты об опытах, произведенных Рише, Лоджем, Ходжсоном, Миерсом и другими над госпожой Пайпер. Эти опыты, по-видимому, доказали существование особой чувствительности у этой дамы. Какая-нибудь драгоценность вызывала у нее образ тех, кто ее носил; взяв ее в руки и как бы разбирая таинственные надписи, она описывала характер и главнейшие события из жизни ее прежнего владельца. Взгляд этой женщины, казалось, пронизывал завесу, разделяющую миры.

Был ли Леир чувствителен к этим таинственным влияниям? Не подействовало ли, без его ведома, на его ум нежное благовоние, которым были пропитаны коралловые четки, и не оно ли нарисовало ему в видении место, где жил тот, кто молился, перебирая их своими благочестивыми руками? Не заключается ли именно в молитве, акте, концентрирующем мысли и обнаруживающем желание, особенно сильное и энергичное влияние? Так блуждали мои мысли; я дошел до того, что стал приписывать обыкновенным четкам, которые нашел Леир, всевозможные чудесные свойства и таинственную власть.

Но маятник устремился в противоположную сторону: я начал улыбаться над собственным легковерием. Несколько недовольный собой, я вышел на свою ежедневную прогулку.

Однако, приключению Леира было суждено, раз вмешавшись в мою жизнь, увлечь меня, против воли, к необыкновенным умозаключениям. В самом деле, на другой день мой странный пациент опять пришел ко мне; была половина восьмого утра.

— Я пришел рано, — сказал он, — потому что в четверть девятого уже должен наблюдать за практическими работами. Я позволил себе побеспокоить вас, так как приношу новую подробность, которая вас может заинтересовать. Я проник за решетку. Вы дали мне превосходный совет.