Сабина уткнулась лицом в подушку. Наверное, это случилось потому, что она очень устала, но так или иначе в первую ночь в заветном Монте-Карло она заснула со слезами на глазах…

Однако молодость настолько жизнерадостна, что часто утром бывает трудно вспомнить, что причинило грусть ночью. Сабина проснулась. Солнце заливало своим радостным светом комнату, превращая все в ней — стены, мебель, ковер — в чистое золото. Это сияние слепило глаза.

Она спрыгнула с кровати, подбежала к окну, и, стоило солнечному лучу ласково прикоснуться к ее щекам и телу сквозь тончайший батист ее ночной рубашки, как ей захотелось плакать от счастья.

Вокруг все было такое яркое и красочное. До сих пор Сабина считала, что такое разнообразие цвета могло жить только в коробке с красками. Яркая синева неба, темные тона моря, зелень деревьев, золото фруктов. А цветы! Фиолетовые и розовые, гелиотропы и петунии! Они усеивали клумбы в саду, пышно увивали стены дома. Казалось, будто радуга упала на землю. Сабина не знала, смеяться ей или плакать от такой красоты.

Она взглянула на часы и обнаружила, что было уже восемь часов — она редко вставала так поздно, дома обычно просыпалась около семи и до завтрака еще успевала прокатиться верхом. Но сейчас она никак не решалась позвонить в колокольчик, висевший у нее в комнате, и позвать служанку, как сказала ей леди Тетфорд.

Единственное, что Сабине всегда давалось с трудом, так это отдавать приказания слугам. В доме священника их было так мало — только старая няня, которая служила у них с тех пор, как родился Гарри, первый ребенок леди Эвелин, и которая ходила за всеми остальными ее детьми, а теперь, когда они выросли, готовила им еду, да Глэдис — девушка, которую леди Эвелин старательно обучала ее обязанностям.

Насколько Сабина себя помнила, таких Глэдис было множество.

— Это бесполезно, Адольфус, — жаловалась леди Эвелин, когда ее муж возражал против ухода очередной подопечной своей жены. — Как только они заканчивают обучение, они могут получать больше денег, и они это знают. Пока мы не сможем позволить себе платить им больше, они так и будут уходить от нас, чтобы устроиться получше.

— Мне кажется, это несправедливо с их стороны, особенно после того, как ты их всему научила, — однажды высказал свое мнение преподобный Адольфус Уонтидж.

— Дорогой, задерживать их — вот что было бы несправедливо. Жалкие гроши, которые мы даем им в качестве недельного жалованья, их едва хватает на то, чтобы свети концы с концами!

Леди Эвелин говорила с беспечностью, и Сабина, присутствовавшая при этом разговоре, ожидала, что отец рассмеется. Но вместо этого он встал из-за стола, за которым они завтракали, и подошел к жене. Он взял ее за подбородок и повернул ее лицо к себе.

— Я же предупреждал, что тебе не следовало выходить за человека, у которого нет ни гроша за душой, — сказал он.

В голосе отца звучали нотки, которые Сабина никогда раньше не слышала, и, затаив дыхание, она ждала, что же ответит мать.

— Ты думаешь, я сожалею об этом? — с нежностью спросила леди Эвелин. — Дорогой, да я самая богатая женщина на свете.

Отец наклонился и поцеловал маму в лоб, но Сабина увидела его лицо, когда он выходил из комнаты, и заметила боль в его глазах и крепко сжатые губы.

Папу было так легко расстроить. Он огорчался, когда они капризничали или когда на них жаловались, когда у мамы не хватало денег, чтобы заплатить торговцам, или когда конюх, который ухаживал за лошадьми, увольнялся, потому что ему приходилось слишком много работать.

— Папа, может, и святой, — однажды сказала Гарриет. — Но святые должны жить на небесах и не портить жизнь другим только потому, что они случайно очутились на земле.

Тогда Гарриет была в ярости из-за того, , что папа чего-то ей не разрешил. Но с того момента Сабина часто думала, что в ее словах было много правды. Высокая духовность отца только все усложняла: он не понимал и не хотел понимать трудностей земного бытия.

Как прекрасно, думала сейчас Сабина, быть богатой и иметь много слуг! Дюжины слуг, готовых броситься наверх по первому зову с великолепно приготовленным завтраком, готовых забрать и отгладить платье, которое вы надевали вчера, готовых стоять позади вас и покорно ждать, пока не понадобится уложить ваши волосы в прическу, принести нужные туфли, платок, пояс или ожерелье — все, что бы вам ни понадобилось.

Только через час, когда Сабина искупалась, оделась, позавтракала и осмотрела сад, леди Тетфорд послала за ней. Узнав, что ее зовут, девушка с волнением последовала за служанкой своей гостеприимной хозяйки в просторную спальную. Леди Тетфорд еще лежала в постели.

Сабина открыла рот от удивления, увидев все великолепие этой комнаты — огромный куполовидный потолок, серебряную кровать в форме гигантской ракушки с перламутровыми украшениями, зеркало в серебряной раме у туалетного столика с изображенными на ней двумя обнимающимися купидонами, которые держали высоко над головой корону, шторы и ковры нежного цвета незабудок, как раз под цвет глаз самой хозяйки.

— Хорошо ли тебе спалось, деточка? — спросила леди Тетфорд.

Мягкие муслиновые занавески были задернуты, чтобы приглушить яркий солнечный свет, и в комнате царили сумерки. Но тем не менее здесь было достаточно светло, чтобы разглядеть морщинки вокруг глаз леди Тетфорд, морщинистую шею, мягкие опущенные уголки рта и слегка пожелтевшую кожу: сейчас на ней не было ни румян, ни пудры.

Не успела Сабина ответить, как она прибавила:

— Как молодо ты выглядишь! Твоя кожа так бела, ты должна быть осторожной, чтобы не загореть.

— Кажется, я никогда не загораю, — вздохнула Сабина. — А вот у Гарриет лицо ужасно покрывается веснушками. Мама всегда говорит ей, что она портит свое лицо, стоит ей выйти на улицу, но моя кожа всегда оставалась белой — боюсь, слишком уж белой.

— Да, немного румян пойдут тебе на пользу, — критично заметила леди Тетфорд, и Сабине стало неловко.

— Боюсь, папа…

Леди Тетфорд рассмеялась.

— Я знаю в точности, что скажет на это твой папа! — воскликнула она. — Не бойся, детка. Мари наложит тебе румяна так искусно, что никто, даже самый критичный и придирчивый человек, не догадается, что твой румянец не настоящий. Ты не будешь казаться накрашенной, как я, обещаю.

Сабина вспыхнула, словно это она сказала что-то неприятное, но леди Тетфорд снова рассмеялась.

— О, от меня не укрылось выражение твоего лица вчера вечером, когда ты впервые увидела меня, — сказала она. — Я забыла, что в Англии все еще считается, будто леди должны выглядеть аи naturel . В Париже это не так, и здесь тоже. Я так давно живу за границей, что почти позабыла условности и жеманство английского общества.

— Вам нравится жить за границей? — спросила Сабина.

— Большую часть времени мне здесь не хуже, чем в любом другом месте, — ответила леди Тетфорд. — Но в других местах я тоскую по дому. Да, тоскую по Англии, по ее серому небу и грохоту карет на Парк-Лейн, по моим друзьям, которые только и знают, что сидеть в парке да злобно сплетничать друг о друге!

— И вы никогда не приезжаете в Англию? — задала следующий вопрос Сабина.

— Нет, никогда, — ответила леди Тетфорд.

В ее голосе звучала такая твердость, что Сабина не решилась продолжить расспросы. После секундной паузы ее хозяйка сказала:

— Но давай поговорим о тебе. Мари! — Она повысила голос и захлопала в ладоши. — Мари, Мари, ну где же ты?

Темноволосая француженка, которая и привела Сабину в спальню леди Тетфорд, вбежала в двери:

— Oui, madame .

— Платья, Мари. Платья для мадемуазель. Давай-ка посмотрим, подходят ли они ей. Если нет, бездельничать сегодня тебе не придется.

Выйдя из комнаты, Мари вернулась несколько секунд спустя с целым ворохом платьев и бережно опустила их на диван, покрытый атласным покрывалом. Сабина не могла отвести от них глаз. Леди Тетфорд сказала скороговоркой:

— А теперь снимай-ка это ужасное платьишко, в котором, бесспорно, угадывается рука деревенской швеи, да побыстрее. И вот, надень одно из этих платьев, которые были сшиты настоящим artiste , знатоком своего дела.