— Хорошо. Тогда расскажу я. Но учти, после того, как я изложу свою легенду, вирус будет уничтожен. Даже если моя версия ошибочна.

Я высыпаю в каждую чашку по пакетику аэрофлотовского кофе и разливаю кипяток.

— Никак не пойму, о каком вирусе ты говоришь, — кротким голосом говорит Петя. — «Эллипс» исправно обсчитывает все задачи, ни одной жалобы со стороны заказчиков не поступало…

Поздно. Примирения не будет. Что я ему, мальчик, которого можно безнаказанно водить за нос?

— О вирусе по имени «Элли». Или, по-другому, о вирусе сознания.

Пеночкин, наконец-то, бледнеет. И даже поспешно ставит на стол чашку, чтобы не расплескать кофе.

— Ты, я вижу, не терял даром времени, — кисло усмехается он. — Где же, интересно, ты раскопал мои старые статьи? Тот ведомственный журнальчик давно закрыт, да и тираж у него был мизерный.

Сказать, не сказать? А, теперь уже все равно.

— Истинные отношения между талантами и поклонниками таковы: вторые всеми доступными им способами губят первых.

Пеночкин дважды подмигивает, соображая.

— А, Лариса Артемьевна…

— Продолжим. Эти статьи написаны пять-шесть лет назад. И все последующие годы ты уточнял концепцию, прорабатывал ее в деталях и искал пути экспериментальной проверки. Так?

Пеночкин молча пьет кофе.

— Поэтому не сделал карьеры, не посадил дерева, не родил сына и даже не женился…

— Отчего же? Четыре года назад. Но быстро развелся. И квартира у меня есть, как ты сам видел. Все же остальное — карьера, дерево… Я мечтал о лесе, понимаешь? Потому что лес — моя колыбель, и могила — лес.

— Потому что ты стоишь на земле лишь одной ногой, — перефразирую я следующую строчку стихотворения. — Это позволительно женщине, поэту, пожалуй, даже неизбежно для женщины-поэта, но мужчине совершенно не простительно. Впрочем, не будем отвлекаться. В конце концов, безуспешно потыкавшись в двери ученых-бюрократов, от которых зависело проведение весьма дорогостоящего эксперимента, и сменив пять или шесть мест работы…

— Семь на сегодняшний день.

— Ты вдруг пронюхал, что местный «Эллипс» лопнул, как проржавевший обруч, и, рванул с низкого старта, предложил свои услуги системного программиста.

— Не совсем так. Разрыв «кольца» — счастливая случайность. Первоначально я планировал убирать лишнюю связь программным путем. Соответствующий пакет был у меня почти готов.

— Ага. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А как ты решил вопрос с памятью? Тебе ведь ее требовалось — о-го-го!

— Тут мне опять повезло. ГИВЦ получил новые «Эльбрусы» с оптическими стираемыми дисками, и библиотека обзавелась компьютером с программным ПЗУ.

— И ты, конечно, предложил свои услуги. За чисто символическую плату.

— Денег на программиста горсовет вообще не выделил. Пришлось на общественных началах.

— То-то Лариса Артемьевна тебя так превозносит! Внакладе ты не остался. Вопрос с постоянной памятью худо-бедно решился. Труднее было с оперативной. Ее тебе требовалось много, очень много. Гораздо больше, чем было у всех машин «Эллипса», вместе взятых.

— Не совсем так. Ты рассматриваешь мозг как гиперсуперкомпьютер, а это неправильно.

— Кстати, как ты впрягал в одну повозку «Нейроны» и «еэски»? — перебиваю Петю. Мне важны практические моменты, а не теоретические изыски.

— Программным путем преобразовывал двоичные компьютеры в нейронные. Это оптимальный путь. Дело в том, что один-единственный нейрон способен иногда распознавать целое слово. И, кроме того…

Пеночкин снимает очки, начинает жестикулировать, и я чувствую себя, словно рыцарь, противник которого зазевался и неосторожно опустил щит. Грудь его беззащитна, через минуту я нанесу неотразимый удар, но Петя все еще не понимает этого.

— Таким образом, последние проблемы были решены как раз полгода назад.

— Да. И я сразу же приступил к экспериментам. Допив кофе, Пеночкин удовлетворенно крякает, надевает очки и подмигивает. Мне становится скучно. Ну, а что еще от него можно было ожидать? Неудачник — он и есть неудачник. Хорошим идеям следует держаться от таких субъектов подальше.

— И ты хочешь сказать, что тебе удалось создать модель человека? С помощью этих набитых БИСами, ОБИСами и прочим полупроводниковым дерьмом железных ящиков? Модель, обладающую пятью органами чувств, умеющую смеяться и плакать, ненавидеть и любить? И размножаться? Да к тому же заключающую в себе некую неуловимую субстанцию по имени «душа»?

Вот так вот. Нужно, нужно было поставить нахала на место.

— Нет, конечно, — спокойно возражает Пеночкин. — Моя цель была гораздо скромнее: моделирование искусственного интеллекта, обладающего сознанием. Ну, и некоторыми неотъемлемыми качествами разумного существа.

— Способностью к самоубийству?

— Я на второе место поставил возможность предсказывать будущее.

— Электронный оракул? В помощь гадалкам? А на первое?

— Речь. Борис Федорович Поршнев еще сорок с лишним лет показал, что есть основной признак, отличающий человека от животных.

— А как насчет эмоций? Тебе удалось их смоделировать?

Я ставлю пустую чашечку на стол. Петя тут же сгребает кофейные аксессуары и прячет их в тумбочку соседнего стола.

— Не знаю. Не думаю, — говорит он наконец. — Ну, конечно, же нет!

— Тогда это чудо-юдо, которое ты сотворил, — не человек. Это нелюдь, Голем, Франкенштейн! И даже хуже. Последний-то был хоть из плоти и крови, а твой…

— Но я не собирался создавать гомункулуса. Разве я говорил так? Искусственное сознание — вот моя скромная цель.

Петя вновь усаживается напротив меня. Я пристально смотрю в его наивные голубые глаза и молчу. Молчу так долго, что он, поежившись, начинает отчаянно подмигивать мне чуть ли не раз в секунду. С частотой один герц.

Сейчас я задам вопрос, на который он не сможет ответить, а потом… У нас осталось ровно пятнадцать минут.

— Зачем? — тихо спрашиваю я. — Зачем ты это сделал?

Пеночкин недоуменно пожимает плечами и, поглядывая на меня, как на первоклассника, не понимающего, для чего учить таблицу умножения, если есть такие удобные и умные калькуляторы, говорит:

— Чтобы познать человека. Чтобы сделать первый шаг к выполнению древнего завета: «Познай самого себя»!

Нервно подмигнув, Петя ждет возражений, но я молчу. Списав затянувшуюся паузу на мою туповатость, Пеночкин вскакивает со стула и, выписывая вокруг меня замысловатую орбиту, начинает с жаром объяснять:

— Понимаешь, этот вопрос относится к числу проклятых. Их, в общем-то, не так и много. А скорее всего только один. «В чем смысл жизни человека» и «Что есть человек» — это почти одно и то же, верно? Зная ответ на один из этих вопросов, вполне можно вычислить ответ и на другой. Да и на все остальные тоже. Но главная закавыка в чем? Нам не с кем сравнивать. В этом вся и сложность, вся и трагедия бытия человеческого. Любая наука начинается с классификации и сравнения, но человек — единствен и неповторим. Нет на Земле другого подобного феномена!

Остановившись, чтобы перевести дух, Петя выжидающе смотрит на меня, но я молчу. Я не собираюсь предлагать ему сравнивать между собой людей разных времен и культур. А тем более замешивать сюда высших животных. В логике ему не откажешь. Человек — единственное разумное существо на Земле. В этом и ответ на мой дурацкий вопрос «зачем»?

— И это все? Эта эфемерная проблема — единственное, из-за чего ты пошел на должностное преступление? — спрашиваю я, становясь напротив Пеночкина.

— Единственная. Она и у человечества — единственная.

Мне надоедает смотреть в нахальные голубые глаза и, заложив руки за спину, я прогуливаюсь между заваленными распечатками столами и беспорядочно расставленными стульями.

— И что же будет, когда человечество получит ответ на этот проклятый вопрос?

— Пессимист сказал бы — конец света. Оптимист — пробуждение истинного человека, богочеловека. Понимаешь, да? Человек, познавший самого себя, — это уже иное существо, чем-то неуловимо отличающееся от себя прежнего. А может быть, и вполне уловимо. Новый человек…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: