Лишь бы иметь собственную, пусть даже бесконечно малую бесконечность. Вот он — век некоммуникабельности, бесконечно трудный и для грамматики, и для арифметики век.

— Насколько мне известно, — сказал Синт, — никакие действия с бесконечными величинами не производятся. Я понимаю, вас это не волнует, вы для того и лежите, чтоб не действовать, но ведь в Арифметике нужно действовать…

— Может быть, делиться? На два, на четыре, на самое себя? А если я хочу делиться не на два, а на три?

— Боюсь, что без остатка у вас не получится.

— А я не боюсь. Я даже не хочу без остатка, я хочу, чтоб что-то осталось после меня. Потому что в этом — моя бесконечность.

Синту вспомнилась сказка, которую ему рассказывали в детстве, когда он не хотел заниматься синтаксисом. И он рассказал эту сказку своего детства.

— В некоторой книге, где растут на дереве фиги, посреди страницы, которой правят царь и царица, жили-были три точки…

— Ах, точка, — мечтательно вздохнула Восьмерка, — бесконечно малая величина…

— Нет, — возразил Синт, — точка в предложении не только конечна сама, но даже обозначает конец предложения. Так вот, каждая из этих трех точек стояла в конце своего предложения и следила, чтоб оно не продолжалось дольше, чем того требует смысл.

— А откуда они знали, чего требует смысл? Может, он требует делиться без остатка, так, значит, прикажете делиться?

— Смысл предложения требовал отделить его от других предложений, для этого и были поставлены точки. Но им захотелось соединиться. Не отделиться, а соединиться. И вот они покинули свои предложения и встретились в конце нового предложения, до того нового, что даже еще не оконченного. Три точки в конце предложения — это уже не конец, это начало чего-то нового, еще неизвестного…

— Бесконечного?

— Возможно, и бесконечного. Потому что в предложении не будет конца, пока там будут стоять три точки…

— Значит, главное — это соединиться?

— Преодолеть некоммуникабельность. В эпоху всеобщей кабельности, когда вся земля опутана телефонными кабелями, главный разговор — это по-прежнему не телефонный разговор. Кому не кабельность нужна — только тот способен по-настоящему общаться.

Люди — как слова: они изменяются от общения. Потому что вступают в силу законы управления, согласования, примыкания, и уже ты не можешь быть самим собою, как слово в словаре, где у него есть независимость, но нет настоящей жизни.

Настоящая жизнь — в общении, даже если кто-то тобой управляет, а с кем-то приходится согласовываться и к кому-то примыкать. Это Синт усвоил давно, но теперь он понял, что цифры тоже изменяются от общения. Единицы становятся десятками, а то и сотнями… Ну, возможно, десятыми и сотыми, если не повезет.

Восьмерка больше не падала. То ли ей передались мысли Снята, то ли у нее возникли какие-то собственные мысли на этот счет, но она стояла твердо, как стояли до нее лучшие Восьмерки прошлого: и Восьмерки незабываемых восьмисотых годов, и Восьмерки незабываемых восьмидесятых годов, и Восьмерки незабываемых двадцать, тридцать, сорок… девяносто восьмых годов, — потому и незабываемых, что они стояли, а не лежали до конца.

Правда, Синту так и не удалось определить, на ногах стояла Восьмерка или на голове, потому что стояла она, как лежала: двумя колечками.

— Сказать по правде… Ничего я вам не могу по правде сказать… Меня ведь, братцы, Мазурием зовут, врун я первостатейный. Меня за вранье даже из таблицы выставили, из Периодической системы.

Все-таки его выставили не совсем, потому что находились они сейчас именно в Периодической таблице. Покинув гостеприимные берега Арифметики и миновав несколько островов внешне художественной литературы, забитых телами читателей, как южные пляжи в горячий сезон, они причалили к острову Периодической Системы Элементов. Здесь их и встретил Мазурий, отставной элемент, одиноко сидевший на берегу и предававшийся размышлениям.

— Эх, — продолжал Мазурий, — тут такие были дела! Какие-то бандиты или грабители, гангстеры, одним словом, задумали выкрасть золото прямо из Периодической системы элементов. Чтобы завладеть сразу всем золотом и больше к этому делу не возвращаться. Мой сосед Молибден, из сорок второго номера, говорит мне: «Мазурий, беда! Так, мол, и так, хотят нас оставить без золота!» — «Что ж, — говорю я, — замысел дерзкий и не лишен остроумия. Всем оставаться на местах, я сам займусь этим делом»…

От этих слов повеяло внешне художественной литературой, которую они так счастливо миновали. Фантастической буквалистикой или исторической бульваристикой — по запаху трудно было определить. Но, возможно, повеяло не от слов Мазурия, а просто ветер принес эти запахи с близлежащих мысов, рифов и островов.

— И вот все элементы, — рассказывал Мазурий, — остаются на местах, каждый в своем номере, а я отправляюсь на улицу Первой группы и залегаю возле семьдесят девятого номера, где у нас сосредоточен весь золотой запас… Ну, не буду говорить, как я перехитрил всю эту банду, эту мафию, это уже неинтересно. Но пока я находился в отлучке, в мой сорок третий номер въехал Технеций. Вы знаете Технеция? Он когда-то существовал в природе, а теперь, увы, добывается искусственным путем. Вот каким-то таким искусственным путем он и поселился в моем номере. А я остался… — Он внезапно замолчал. — Да, наговорил я вам… Разве можно верить такому, как я, обманщику? Я только прикинулся элементом, а на самом деле — какой я элемент? Я вообще никогда не существовал в природе.

— То есть как? — удивился Морф. — А с кем же мы разговариваем?

— Поговорить я умею, я вам любого заговорю. Однажды так заговорил Кислород, что на Земле неделю не дышали… — Он опять спохватился: — Не слушайте меня, не слушайте! Кто ж это может — неделю не дышать?

Они свернули с улицы Первой группы на проспект Пятого периода. По обе стороны проспекта уходили вдаль номера, но Мазурий остановился у самого первого номера, тридцать седьмого.

— Если не торопитесь, надо бы проведать одного старичка. Старичок у меня здесь живет, Рубидий называется.

Это был очень старенький старичок, он сидел на кровати, закутавшись в одеяла и держа ноги в ведре, наполненном, судя по запаху, керосином. Вместо приветствия он проткнул вошедших булавочками остреньких глаз и, видимо, решив, что с ними покончено, опять занялся своим керосином.

— Зашел узнать, не надо ли вам чего. Может, керосину подлить? — предложил Мазурий. — У нас тут керосин завезли, такой, что гореть не горит, а только пахнет… Да нет, какой там керосин… Просто зашел узнать, как себя чувствуете.

— Чувствую я себя плохо, — объяснил старичок. — Керосину у меня хватает, здоровья нет. Я ведь своего возраста не скрываю, — он опять вонзил в гостей свои булавочки, — мой период полураспада семьдесят миллиардов лет. Семьдесят и семьдесят, полураспад и полураспад, и получится полный распад, сто сорок миллиардов… Хотя, если учитывать, какой нынче свет, что такое сто сорок миллиардов?

— Светочувствительный он у нас, — пояснил Мазурий.

— А что? Учитывая, какой нынче свет, станешь светочувствительным. Если б я за собой не следил, я бы уже давно горел розовым пламенем, несмотря на мой долгий период полураспада. — Старичок спохватился, что хватит говорить о себе, и весело улыбнулся: — А ведь тебя, Мазурий, на улицу выкинули, докопались-таки, что ты не существуешь в природе. Я сам, — он гордо вскинул голову, — лично помогал копать. Хотя это мне и трудно, в моем возрасте… Ну, ничего, зато тебя выкинули, — порадовался за товарища старичок, — я всегда удивлялся: ведь он же не существует, думаю, зачем же он здесь живет?

— Ничего удивительного, — сказал Морф. — Некоторые не живут, а только существуют, а некоторые не существуют, зато живут. Второе, по-моему, даже лучше.

— Как для кого, — сказал Рубидий. — Меня-то не вышвырнули на улицу, а вот его, — он довольно засмеялся, — его вышвырнули. Теперь там Технеций живет. Между прочим, тоже не существует в природе, но его добыли искусственным путем. Был бы ты, Мазурий, поумнее, и тебя бы добыли тем же путем.