Простившись с Лаччхой, Раккха снова прошел в переулок. Здесь, в своих владениях, как он называл пепелище, он увидел чью-то буйволицу; он кинулся к пепелищу и, схватив обломок кирпича, бросил его в неповоротливое животное.

— Пошла отсюда, подлая!

Буйволица метнулась в сторону, а Раккха уселся в дверном проеме на пороге пепелища, где недавно скорбно рыдал старый Гани. Темный переулок уже спал. Кругом царило сонное безмолвие. Только чуть слышно журчала вода в арыке, и из развалин доносился неумолчный скрип сверчков: чи-чи-чи… чир-чир-чир-ирр… ри-ри-ри-чирр…

Из темноты бесшумно вынырнула ворона и уселась на дверную перекладину над головой Раккхи. Сверху посыпалась легкая пыль. Улегшаяся в углу пепелища бездомная собака зарычала спросонья и лениво, с подвываньем залаяла: гав-ау-ау! гав!.. Ворона недоуменно повела головой и, взмахнув крыльями, скрылась в темной вершине смоковницы. Собака поднялась, потянулась, вышла из своего угла и, увидев в дверном проеме Раккху, начала на него лаять.

— Цыц! — послышался грубый окрик. — Пошла отсюда, тварь!

Но собака шагнула ближе и продолжала с подвываньем лаять на темную фигуру: Гав-ау-ау! Гав-ау-ау!

— Цыц, подлая! Убью!

— Гав-ау-ау! Гав-ау-ау! Гав-ау-ау…

Раккха злобно швырнул в животное обломком кирпича. Увернувшись, собака залаяла еще громче. Раккха смачно выругался, поднялся и, медленно дойдя до колодца, улегся на его выложенной камнем площадке, еще хранившей дневное тепло. Собака последовала за ним и, став напротив колодца, еще долго обиженно тявкала. Когда в переулке затихли шаги последних прохожих, она замолчала, настороженно осмотрелась по сторонам и не спеша вернулась в свой угол на пепелище, откуда еще долго доносилось ее сердитое ворчанье.

_____

Завидев клубы пыли над крышами дальних домишек, Судха Синх хлестнул лошадь, хотя четвертое место в тонге еще оставалось незанятым: надо было покинуть остановку до прихода автобуса, чтобы не лишиться своих трех пассажиров.

С наступлением жары дела Судха Синха стали совсем плохи. Люди теперь выходили из дому только по самым неотложным делам, и пассажиров приходилось искать днем с огнем, а жестокая конкуренция с муниципальным автобусом заставляла его гонять лошадь под палящим солнцем почти задаром. Хотя путь от вокзала до центра города был не близкий — почти две мили, — владельцы тонг могли брать лишь по пять пайс с седока — ровно столько, сколько стоил билет на автобус. Таким образом, за один конец можно было заработать в лучшем случае двадцать пайс. А нередко случалось гнать лошадь даже и за десять пайс.

Вот и сегодня, сделав с утра три конца туда да три обратно, Судха Синх набрал немногим больше рупии.

— Но, но, милая! Шевелись! — Судха Синх привстал и для острастки взмахнул вожжами.

Пока тонга катилась через поселок дхоби[24], он не терял надежды, что найдет еще одного седока. Но пыльная улица была пуста; только в тени сидели две-три старухи и клевали носом. Проехав поселок, Судха Синх ослабил вожжи и, чтобы уравновесить тонгу, пересел с передка на оглоблю.

Сзади послышалось грозное урчанье автобуса.

— Ох уж эти извозчики! — капризно пожаловалась дама на заднем сиденье. — Когда деньги берут, обещают за пять минут довезти, а стоит выехать — сразу все забывают. Мы бы автобус подождали! Ведь не на прогулку едем, а по делам…

Не поворачивая головы, словно все это его не касалось, Судха Синх передвинулся еще немного вперед и хлестнул вожжами лошадку, лениво трусившую по пыльной дороге.

— Шевелись, родная! Пулей лети, а то вон госпожа уже сердится! Покажи-ка свою прыть! Но-о-о!

Но ни понукания, ни вожжи не оказывали желаемого действия. Лошаденка не прибавила шагу, она только помахивала головой, сгоняя мух, усевшихся ей на морду.

Отчаянно сигналя, из-за поворота выскочил автобус и, обогнав тонгу, окутал ее плотным облаком пыли.

— Ну, видал? — опять раздался сердитый голос дамы. — А ты божился и клялся, что доставишь нас раньше автобуса.

Судха Синх, не отвечая, принялся стегать вожжами по костлявой спине лошади, но та, словно не чувствуя ударов, бежала все той же неторопливой рысцой.

Конечно, две мили не такое уж большое расстояние: с утра или перед заходом солнца его можно одолеть шутя, но сейчас солнце стояло в самом зените, и даже высокие здания почти не отбрасывали тени. Асфальт плавился, а за тонгой Судха Синха тянулась ровная неглубокая колея, а от каменных стен домов несло сухим жаром. И у Судха Синха пугливо мелькнула мысль: «А ведь это только начало жарких дней… Что же дальше-то будет?»

— Но, но, моя рани[25]! — крикнул он. — Шевелись, родная! Выручай хозяина!

Все три седока Судха Синха направлялись в одно и то же место — в окружное управление по делам беженцев. Толстый сикх, развалившийся на переднем сиденье, рассказал, что суд, возможно, удовлетворит его иск на сумму шестьдесят тысяч рупий. Половину он получит наличными, остальное недвижимостью. В свою очередь дама на заднем сиденье пожаловалась со слезами в голосе, что судейские крысы — ни дна им, ни покрышки! — присудили ей только восемнадцать тысяч. До раздела у нее в Гуджранвале — городке, который отошел к Пакистану, — было четыре дома и фруктовый сад. И оказывается, что, если бы этот сад занимал не меньше бигха[26], она получила бы за него полную компенсацию. А теперь ей не дают ни пайсы. Да, если б знать заранее, она бы сказала им с самого начала, что под садом было больше бигха! А теперь кто поверит? Попробуй, докажи! Вот и ездишь каждый день из Баталы в Джалландхар. А дома две маленькие дочки без присмотра…

— Да и восемнадцать-то тысяч неизвестно когда выдадут, — продолжала она жаловаться. — У этих разбойников не скоро получишь! Пока обивала пороги судов да управлений, муж умер, да и у самой здоровье уже не то. Теперь случись что со мной — придется моим крошкам ночевать под забором!

Дама говорила так горячо и проникновенно, словно перед нею были чиновники, которых надлежало разжалобить.

Сидевший рядом с нею худой пассажир в очках то и дело хмурил брови, но хранил молчание. Зато толстый сикх проявил живое участие.

— Неужели же, почтенная, вы до сих пор так ничего и не получили? — спросил он.

— Всего только шесть тысяч! — обиженно воскликнула дама. — А ведь у меня дети. Их надо обуть, одеть, накормить. А что сделаешь на шесть тысяч? Да и эти-то шесть тысяч выдали сразу только потому, что мы без кормильца остались. Только тогда и пришли на помощь, когда мужа не стало! — И она громко всхлипнула.

Молчавший до сих пор пассажир в очках повернулся к сикху и, насмешливо улыбаясь, прохрипел ему в ухо:

— Недаром говорят, сардар-джи, у женщины волос долог, да ум короток!

Дама так и вскинулась на человека в очках:

— Что я сделала вам? За что оскорбляете несчастную? Я же у вас ничего не прошу! Я хочу только, чтобы мне заплатили справедливо, по закону, сполна за все, что пришлось бросить в Пакистане!

— Не тебе одной пришлось все бросить, — сверля женщину глазами, прохрипел ее сосед. — Все мы оста вили там свои дома и землю. Благодари бога, что хоть шесть тысяч получила, а есть и такие, кому до сих пор не дали ни пайсы. Взять, к примеру, меня. Выходит, вся моя беда в том, что я еще не умер. Умри я — и моим детям уж точно отвалили бы кучу денег… А я вот живой, да много ли толку с того? Глаза с каждым днем слепнут, ноги от ревматизма еле двигаются… А эти чернильные души не хотят взглянуть на человека, им бумагу подавай, и пока ты еще скрипишь, они пальцем не шевельнут… Эх, получить бы мне хоть тысячу — я бы лавочку открыл! На детишках-то одни лохмотья остались…

— У каждого своя беда, брат, — примирительно произнес сикх и вздохнул. — Известно: чужая ноша не тянет… У тебя свое горе, у нее свое. В каждом доме свое горе, только у одного оно побольше, у другого поменьше.