Существенна и другая художественная функция пейзажа. Пейзаж помогает Буссенару высвечивать психологию людей, для которых погода тропиков или вечная мерзлота — не экзотические мгновения, а будни. «С деревьев летели срываемые ветром листья: временами падали, как подкошенные, лесные гиганты, то сломанные на половине ствола, то вырванные с корнем из земли. Испуганные животные притихли. Птицы не подавали голоса. Над всем безраздельно господствовал вой урагана. Эта страшная буря происходила в обширной долине реки Марони, одной из главнейших рек во Французской Гвиане. Непривычный к такому буйству стихий человек, — замечает писатель, — был бы, конечно, очень удивлен, увидав до сотни людей разных возрастов и национальностей, спокойно и безмолвно стоящих в четыре ряда под обширным навесом». Уважительное терпение в отношениях с буйной природой формирует и характер туземца, считает Буссенар. Туземец приучен к крайностям — то сплошная стена дождя, то зной, — не пытается насиловать природу, переделывать ее — он к ней приспосабливается, предпочитает скорее ждать ее милостей, чем грубо их вырывать — добром такое не кончается. Другие народы, по наблюдениям автора, сохраняют спокойствие в еще более удивительных ситуациях. Так, индусы невозмутимы, даже являясь свидетелями чуда, повергшего в замешательство европейца. Слуги доктора Синтеза, например, когда он вдруг поднялся со дна морского, опрокинув все вероятности, восприняли появление хозяина как должное. «Рожденные в наивной вере, они считают браминов существами особого порядка, для которых законы логики, природы, тяготения и пр. не обязательны. Они не спрашивали себя, каким образом факиры производят странные явления и не пытались подвергнуть контролю или критике их опыты».

С пониманием призывает Буссенар встречать и другие, совсем уж дикие для европейца, обычаи. В сенегальских лесах европейцев приютило племя, как оказывается потом, каннибалов. Писатель не хочет разворачивать ужасные картины, множить возмущенные реплики. Традиция идет из древней глубины веков, люди племени не несут за нее никакой личной ответственности — они не понимают, почему это хуже, чем полакомиться бизоном. И вождь племени, проникшийся к европейцам симпатией, «был необычайно удивлен, когда увидел, что они собирают вещи, чтобы уйти; в своей антропофагической наивности он и догадаться не мог о причине их поспешного бегства».

Весьма любопытно, что фаталистически — почти как природное явление принимая бытование каннибальства, автор не согласен прощать тому же племени банальной неблагодарности; гостям, помогавшим каннибалам в победе над отрядом английских солдат, отказывают в их просьбе отпустить пленников. Возмущает автора и воровство на золотых приисках в Гвиане, на котором беспрерывно попадаются индейцы.

Отношения между героями в романах Буссенара так или иначе определяются основной его позицией — как оценивает писатель активность колонизаторов, каким видит сосуществование между коренным населением и поселяющимися на новых землях пионерами.

Переводчикам 20-х годов, готовившим советские издания Буссенара, автор казался излишне снисходительным к колонизаторам, чересчур придирчивым к аборигенам. Если бы они давали свою интерпретацию только в предисловии, сохраняя адекватность переводимого текста, беда была бы невелика. Но возникла целая теория, доказывающая целесообразность «очистки, промывки» самого произведения, уничтожения при переводе неугодных издателю интонаций. Творимое литературное преступление мотивировалось ими с полным осознанием собственной «правоты», следующим образом, например: «Предлагаемый вниманию читателя роман Луи Буссенара… подвергся именно такой осторожной, тщательной „промывке“. Не нарушая темы и стиля автора, не изменяя характера его героев, мы удалили из романа буржуазную сентиментальность, накопление привходящих приключений, одностороннее толкование событий и отношений в духе империалистически-захватнической политики и морали».

Надо ли говорить, что, «промывая» художественные сочинения, переводчики грубо их искажали? Только вернувшись к полному тексту буссенаровских романов, можно вести речь о том, какое же «истолкование событий» давал сам автор.

Луи Буссенар — сын своего времени, принадлежащий к наиболее просвещенным прогрессивным силам общества. Он никак не проявил себя в «семьдесят два солнечных дня», в дни Парижской Коммуны — в это время он после тяжелейшего ранения в сражении при Шампиньи (1870) во время франко-прусской войны был в больнице, почти на краю жизни. Встав на ноги и приобщившись к открытию новых материков и «человечеств», писатель недвусмысленно осудил жестокость европейских завоевателей. Документально подтверждается, например, его оценка англо-бурской войны (1899 — 1902): он принял сторону буров. Возмущаясь беспощадностью колонизации, Буссенар, однако, не мог поставить под сомнение самую идею необходимости поселения колонистов на завоеванных землях. Бесспорно, ноты идеализации хозяйственной деятельности европейцев, нанимающих на работу аборигенов, встречаются почти во всех его романах. Но если помнить, что Буссенар рисует не туристов, а людей, полюбивших новые земли, решившихся остаться здесь навсегда, то вполне естественно внимание писателя к их созидательной деятельности, к тем коренным преобразованиям, которые они несли. Ведь результатом этой противоречивой деятельности, омраченной трагическими нарушениями законов мирного «человечьего общежития», стали и Соединенные Штаты Америки, и Канада, и нынешние Бразилия, Аргентина, Мексика — государства высокого уровня технической цивилизации, не преодолевшие резких контрастов бедности и богатства, но открывшие головокружительные горизонты возможностей науки, поставленной на службу человеку.

Луи Буссенару импонировала в колонистах, которых он знал и с которых писал героев своих произведений, фанатичная преданность новому краю, самоотверженность, жертвенная готовность пренебречь невзгодами тяжкого существования ради дорогой их сердцу «образцовой колонии». Первые шалаши, сооруженные в сельве среди москитов, змей, хищников; первые палатки, поставленные при пятидесятиградусном морозе на просторах Аляски; первые просеки в тропических лесах; первые шурфы в вечной мерзлоте… и бесконечные жертвы — смыты наводнением, замерзли возле добытых золотых самородков, растерзаны гризли, засыпаны в золотоносном шурфе, отравились метаном… Устремившиеся к Клондайку нравятся автору гораздо меньше, чем, например, устремившиеся в Гвиану, хотя и те, и другие ищут золото. Клондайкский «ледяной ад» во времена, описываемые Буссенаром, для большинства — лишь перевал, после которого — если повезет — можно вернуться богачами в родную Европу. Гвиана притягивает не столь активно, но зато многие оседают здесь навсегда. О тех, кто уезжает, креолы в одном из романов Буссенара говорят: «Он старается нажить в колонии как можно больше, а прожить как можно меньше. Набив себе бумажник, извлекши из колонии все, что только возможно, он садится на первый отходящий пароход и затем — поминай как звали. Пребывание его не принесло колонии никакой пользы; он нажился и бросил ее, бросил самым неблагодарным образом… Перенесите сюда Францию, — убеждает креол француза, — и в недалеком будущем дети ваши сделаются гражданами большого, благополучного города».

Семья Робена («Беглецы в Гвиане») именно так и поступает. Они живут «исключительно для своей новой родины», создавая примерную колонию «Полуденная Франция». И если до переселения они кричали «виват!» земле, где родились, то ныне они провозглашают: «Да здравствуют французы экватора!» Их детей уже не тянет в Париж, им хватает и дел, и развлечений здесь, на новых землях, которые щедрой отдачей благодарят их за вложенный труд.

Вполне достойны снисхождения иллюзии Буссенара, будто, достигнув определенного уровня, «образцовая колония» не изведает больше никаких противоречий. Важнее осознать, что писатель славит не тех, кто предается лености, паразитируя на чужом труде, а тех, кто трудится в поте лица вместе с нанятыми аборигенами, навсегда влюбившись в эту землю и считая ее своею не потому, что «завоевал», а потому, что «полуживую вынянчил».