— Нет, Главный Свет, — ответил Человек. — От тебя худо нам никогда не бывало.
Встал Месяц, серебряным поясом зазвенел, руку на кривой нож положил.
— Не дано мне людям тепло дарить, — заговорил он, — но мой свет помогает Человеку в дороге. Зайцы выбегают на поляны и до утра водят весёлые хороводы. Девушки заглядываются на меня ночами. Мог ли я породить страшного Зверя-Налима?
— Нет, братец Месяц, — отвечал Человек. — Ты и правда иной раз глазеешь всю ночь попусту, не спится тебе что-то, но бываешь и полезным. Не даёшь кровожадному волку к стаду подкрасться, заблудившемуся дорогу покажешь.
Осторожно кашлянула Зима — у Человека ресницы инеем покрылись. Под песцовую шапку спрятала Зима седые волосы.
— Когда я в гости прихожу к Человеку, вьюги прочёсывают свои космы ветвями деревьев, от морозов тайга лопается. Однако у хорошей хозяйки дрова припасены, в чуме тепло. У ленивой хозяйки зима виновата — для них я страшна. А ребятишки любят меня, бегают по сугробам с румяными, брусничными щеками. Да и тундра каждый год надевает сшитую мною из белых снегов малицу. В ней прячутся от холодов глухари и куропатки, из-под неё достают олени ягель. Могла ли я породить страшного Зверя-Налима?
— Нет, сестра Зима, — отвечает Человек. — Хоть и правда, люди от холодов шею внутрь утягивают, плечи выше головы держат, но твоему приходу мы рады.
— Молодой и голубой я, — звонко сказал Ветер. — Бывает, я дую не с той стороны, откуда меня ждут. Но кто летом отгонит от стада и от людей комаров? Все поворачивают ко мне свои лица. Я приношу на своих крыльях первое тёплое дыхание весны. Мог ли я породить летучего Зверя-Налима?
— Да, мой братец, — покачал головой Человек. — Не всегда ты бежишь ровной рысью, диким лосем трубишь, сметаешь с дороги всё, что попадётся. Но и ты бываешь полезным, ласковым.
С мокрым лицом поднялся Дождь — у всех отсырела одежда. Но вот надел на голову радугу — и свежестью пахнуло, и теплом.
— Не нравлюсь я оленеводам в тундре, рыбакам в море. Но когда наполню озёра свежей водой, «спасибо» — кивают мне рыбы. Не были бы так сладки и вкусны ягоды без моей влаги. Не росли бы грибы. Мог ли я породить летучего Зверя-Налима?
— Правду говоришь, братец Дождь, — отвечал Человек. — Бывает, стучишь ты по голове, будто это не голова с умом, а рыбий пузырь. От осеннего холода я и так дрожу, а ты ещё одежду мочишь — зубами вперегонки играю. Но чаще ты добрые дела творишь. От дождя земля наливается соком, и все сыты.
Обратился тогда Главный Свет к Ночи:
— Что ты, слепая, скажешь?
В чёрный платок закуталась Ночь, глаза опустила. Долго молчала.
— В моём тёмном царстве, — заскрипела она, — не трясутся от страха перед охотником волки. В тёмной ночи путает дороги Человек. В моей темноте может укрыться злое, погибнуть доброе. Я породила летучего Зверя-Налима.
— Да, безглазая сестра, — вздохнул Главный Свет, — большое зло от тебя пошло! Как вину искупать будешь?
Ночь молчала. Не было у неё светлых мыслей. И тогда Главный Свет так решил:
— Пусть же теперь ночью не ты спишь, как было раньше, а всё живое на земле. А ты будешь охранять сон.
— От летучего Зверя-Налима самые большие беды терпел Человек, — ещё сказал Главный Свет. — У него нет чума и костра, он давно не ел горячей пищи, ему и решать, какую казнь придумать летучему Зверю-Налиму.
Закивали все головами, и тогда сказал Человек:
— Для злого дела много ума не надо, для доброго нужно труд приложить и хорошо подумать. Каждый живущий на земле по-своему приносит пользу. Пусть же из страшного Зверя-Налима будет полезная Рыба-Налим.
И тут же Главный Свет опалил волосатое тело Зверю-Налиму. Месяц своим острым ножом отрубил ему крылья. Ветер вырвал из хвоста семь перьев. Полил Дождь, отмыл Налима до блеска, поднял его на волнах потока и унёс в реку. Пришла Зима с морозами — закрыла реку ледяной крышей.
На самом дне в темноте ползает Рыба-Налим, своим трудом пищу добывает, жиром наполняет максу — печень, чтобы людям вкусно есть было. В это время не спит Ночь, следит за Налимом, чтобы он работал…
— А разве ты, Ундре, не замечал, — закончил дедушка, — что после налимьей ухи сладкий сон укрывает человека. Вот и ты сейчас, как кулик-кроншнеп, головой клюёшь, — захихикал он в бородку.
«Поэтому у него и нет чешуи, что он был зверем?» — сонно думает про налима Ундре.
— Так, так, — согласно кивает дедушка Валякси. — Налима на уху разделывает мужчина. С приходом тёмных ночей и первых холодов ловится налим. И обычай пришёл — кому налимья голова, от того семь рассказов за вечер. Ночь за дверями послушает, по одной сказке братьям и сёстрам передаст.
Дедушка Валякси достал из костра уголёк, разжёг потухшую трубку. Он долго смотрел на горизонт, на буровую вышку, думал о Фёдоре. Вдруг появилась светящаяся точка, которая описала круг высоко над его головой, она не рассыпалась и не гасла, шла и шла по небу.
— Спут-ник, — уважительно проговорил Валякси. — На падающую звезду говорили, будто это варежка великана. А теперь что сказать можно, когда ум человека в железном ящике летает?
Валякси так долго думал, что трубка опять погасла.
— Видно, жизнь вперёд сказки ушла…
Затарахтел поселковый движок, вспыхнули на столбах лампочки, загудели провода. Пятнышко на окне стало чернильным, затянулось паутинкой льда. Ундре уже плохо слышал, как к ним пришли гости, приехал дедушка Валякси. Пельмени дымились до самого потолка. Бабушка Пелагея жаловалась матери Ундре, что после «суда» над ними ей плохо торгуется и что у неё новая болезнь открылась. Врач прослушал её всю, понять не может, где болезнь прячется.
— Но я-то уж знаю и название моей болезни, — говорит бабка Пелагея, — это не иначе как «нервы да ещё испуг».
Мать смеялась, прикрывая ладошкой свои красивые зубы. Но громче всех смеялся Фёдор, настраивая гитару. Дом наполнился уютным шумом.
Деловито рассказывал Сем Вань дедушке Валякси про своё путешествие. Сем Вань никак не мог понятливо объяснить Дедушке Валякси, что это за зверь с распухшим носом-пятачком и совсем голый. Дедушка, правда, изредка соглашался, серьёзно поддакивал: «Сиды, сиды — так, так», — а сам думал: что это за слова такие — «поезд»?
— …Купили мы, значит, поросёнка на базаре — недорого обошлось, — рассказывал Сем Вань. — Правда, заминка получилась. Проводник поезда ни в какую: дескать, не возьму, и только. Нет, мол, на него не то паспорта, не то справки. Да пассажиры дружные попались, уломали наконец проводника. В тамбуре караулили по очереди. Я-то через окно на улицу смотрю, как пшеница растёт, — это хлеб из чего делают.
— Сиды, сиды, — поддакивал Валякси, а сам думал: «Что же такое «тамбур»? Хлеб — знаю, а пшеницу — не знаю». Но из уважения не перебивал рассказчика. «Пусть человек наговорится, может, очень много слов у него скопилось в голове, может, он как будто переел словами, и ему плохо, пока не скажет».
— Смотрю, значит, в окно. Ну и появись тут опять проводник.
— Сиды, сиды, — соглашается Валякси, а сам думает: «Какое хитрое слово есть «проводник» — не разгадать».
— Проверка так проверка, — тараторил Сем Вань. — Пошарил в карманах. Не зайцами, знать, едем, — протягиваю ему два билета. Одной брусники нонче со старухой в наше сельпо около центнера сдали. Так и сяк вертит проводник билеты и такой вопрос задаёт. Вы, говорит, куда, дед, едете? Я ему по порядочку, где наша деревня Кушеват и сколько душ в ней проживает. Может, говорю, и без нас кто родился, пока ездим со старухой по России. А почему и не родиться. Как нефть и газ стали искать на тюменской земле — нового народу не упомнишь. Почему бы и не родиться. Сейчас, говорю, и в Кушеват каких только апельсинов, лимонов и других витаминов не везут. Ребятишкам это полезно, так отчего бы кому без нас и не родить хорошего человека. А он на меня глаза тарелкой, строго говорит: «Вам, дед, придётся сойти на следующей станции. Этот поезд на Сочи следует». Будь ты неладна, эта дорога! Пересели мы со старухой на встречный поезд, кое-как с чужой помощью до Кушевата добрались, поизрасходовались.