— А-ха-ха-ха… — заливалась она, то вырывая клочьями седые волосы, то колотясь сухой головой о стену, то вся трясясь и хрипя. — Беги на Иордан… беги всюду… слушай… они тебе расскажут… а мы… а мы… вот и с хлебом… А-ха-ха-ха…

Иуда, сдерживая дрожь, которою дрожало все его тело, вскочил, швырнул в угол сандалию и с искаженным лицом обеими руками схватился за голову…

— Мир вам!..

На пороге в полосатом плаще, с белой чалмой на голове и с посохом в руках стоял Иешуа. Он слышал все и был смущен, и сердце его рвала жалость, и в застенчивых глазах стояло виноватое выражение…

Руфь, метнув на него бешеными глазами, легла лицом к стене. Все исхудалое, костлявое тело ее тряслось. Иуде стыдно было поднять глаза. Сарра и дети, неловко улыбнувшись ему, взялись за поиски раскатившихся по всем углам монет…

Скрестив ноги, Иешуа сел на старую, неопрятную циновку. Иуда, и всегда с трудом находивший слова, с усилием старался занять гостя незначительным разговором, а тот, взволнованный до самого дна души видом всей этой нищеты, этой явной враждебностью к нему полусумасшедшей Руфи, а в особенности видом этой ужасной Сарры с ее запуганным, размалеванным лицом, молчал. Ничего не сказать было нельзя, но, Боже мой, что же можно было сказать тут?! Терпите еще?! Прощайте? Продолжайте грызть друг друга с голоду, продолжай, маленькая Сарра, продавать себя?! Но разве человеческий язык повернется сказать это? Нельзя терпеть, нельзя простить, нельзя продолжать!.. Его рука невольным движением ощупала широкий пояс: да, у него было два статера, две дидрахмы да несколько медных меах[9]…

— Ну, что, все не найдете?.. — обратился он к детям. — Ах, вы слепые! Давайте-ка, я с вами поищу… Отворите дверь пошире, чтоб было светлее… Вот так… А под циновкой смотрели?.. А-га, а там как раз и лежит вот дидрахма!.. Держи, Сарра…

Сарра подняла на него свои испуганные глаза.

— Но… но у меня не было дидрахмы, рабби… — робко сказала она.

Иешуа рассмеялся.

— Как не было, раз она тут лежит? Значит, была… — сказал он, продолжая искать. — А вот и еще дидрахма!.. Где же глаза у вас? Вы торопитесь и оттого ничего не видите… Держи, Сарра…

Губы Сарры затряслись, и она отвернулась в темный угол. Она ничего не сказала: она уже узнала ничтожество слов человеческих, давно привыкла молчать и все таить в себе. И в тумане слез она не видела даже тех меахов, которые подбирали у нее под носом визжащие от радости дети… Иуда, не шевелясь, блестящими глазами смотрел перед собой. В душе шевельнулось было тепло, но — спасения нет, все равно…

От веселого перезвона детских голосов и смеха в мрачной и душной лачуге стало точно светлее… И они потащили Иешуа на дворик, где густо пахло испражнениями и ходили две курицы дикого, взлохмаченного вида, посмотреть ту кущу, которую они, по обычаю, приготовили ради великого завтрашнего праздника. Из-за каменного забора спускалась раскидистая ветвь старого сикомора — к нему-то и приладили дети свою бедную кущу…

— Вот как хорошо! — похвалил Иешуа. — Для вас сам Бог кущу построил, да какую! Другой такой, может быть, во всем Иерусалиме нет…

Он еще и еще одобрил их сооружение, затравил их в какую-то игру, а сам думал: сказать тут терпи, значит, сказать гибни… Ибо это гибель… Но тогда что же сказать, что делать?! В душе его поднялась такая смута, что он, воспользовавшись первым удобным случаем, начал прощаться.

— Ты весь праздник пробудешь в Иерусалиме? — спросил Иуда.

— Я еще не знаю, как дело сложится… — отвечал Иешуа. — Может быть, и после праздника останусь…

— Так если останешься, заходи к нам… — проговорил Иуда. — Ты на женщину не гляди. А мы тебе всегда рады. Смотри, как ребята-то ожили!..

Иешуа решил было пройти к Элеазару в Вифанию, но не успел он дойти и до городских ворот, как встретил Иоханана Зеведеева и рыженького Рувима, пыльных и возбужденных.

— А мы тебя везде искали, рабби!..

— Что с вами? Что случилось?..

— Ирод убил Иоханана…

Глаза Иешуа широко раскрылись.

— Да верно ли?

— Мы сами видели его голову… И в языке булавка золотая…

И, перебивая один другого, они рассказали все, что видели и слышали в Махеронте.

— И с нами пришла в город Иоанна, жена домоправителя Иродова, Хузы… — сказал Иоханан. — Она все плачет и никак не хочет больше жить около Ирода…

— А муж?

— Ну, он не очень ее удерживал… Он, говорят, с какою-то плясуньей давно там путается…

Иешуа потупился.

— А что народ? — спросил он потом.

— Что народ? — усмехнулся Рувим. — Как всегда: шумит, грозит, спорит и — ничего больше…

— Ну, идите к себе… — после долгого молчания сказал Иешуа. — Я скоро приду…

И, выйдя из городских ворот, он долиной Кедрова пошел куда глаза глядят…

Когда Иешуа ушел, кто-то из ребят Иуды нашел под поставцем, на котором вечером ставят светильник, целый статер. Сарра весь день ходила задумчивая, точно во сне, а вечером на свой промысел не пошла…

Праздник Кущей был исстари установлен в воспоминание сорокалетних скитаний Израиля в пустыне. В эти же дни торжественно праздновалось и окончание всех полевых работ и уборки виноградников. Все праздники — за исключением праздника Огней или Ханукка — праздновались только в Иерусалиме. Тогда средоточием всей жизни еврейской становился храм, и те синагоги, которые незаметно, но неустанно подрывали основание этого храма, на эти дни отступали в тень. И вместе с храмом в торжественные дни эти на первое место становилось не толкование закона, а многовековой обряд.

Наконец, загорелась заря торжественного дня… Облеченный в белую, льняную одежду, с митрой на белой голове, — на митре сияла дощечка из чистого золота с надписью «святыня Господня» — Каиафа с золотой кадильницей в руке, на глазах у бесчисленной, затаившей дух толпы, вошел за роскошную ковровую завесу Святая святых… И, хотя давно уже в старом, много видевшем сердце Каиафы угасла всякая вера, он, как всегда в эту минуту, испытывал глубокое волнение: что же, в конце концов, и в небе так же пусто, как и в Святая святых, или и тут и там все-таки что-то есть?.. Возносятся в небо жертвенные дымы, льется кровь, тысячные толпы падают ниц — кому же приносятся эти жертвы? К кому возносится мольба?.. И старый первосвященник забыл совсем о молитве, и, опустив курящуюся золотую кадильницу, в глубокой задумчивости стоял среди жуткой пустоты Святая святых, за завесой, на которую набожно, трепетно смотрели тысячи глаз… И весь этот день народ строго постился: не ел, не пил и не умащал себя маслами, и даже не умывался — исключение закон делал только для царя да для новобрачной, которая могла умыться, «ибо она должна быть приятна для глаз супруга своего»…

Дни одиннадцатый, двенадцатый и тринадцатый месяца Тишри народ толпился во дворах храма, чтобы проделать необходимые обряды очищения, готовил пальмовые ветви и радостно ставил всюду палатки или шалаши: на кровлях домов, во дворах, вдоль улиц… Только в пустыне может жить человек вполне религиозной жизнью и чувствовать непосредственное дыхание Бога, проникающее ему в душу. Шалаши, кущи, напоминавшие о пустынях, и вызывали с особой силой это чувство в израильтянах… Когда к вечеру этого дня Иешуа возвратился от своих друзей из Вифании в Иерусалим, в городе стояла празднично-торжественная тишина… Всюду виднелись зеленые кущи, всюду виднелись лица, на которых была сдержанная радость, садукеи-храмовники в эти минуты чувствовали себя господами положения, и тысячные толпы, пришедшие в священный город на праздник со всех концов земли и пестрым морем залившие все его улицы и площади, почтительно расступались перед ними… И смерклось, и загорелись звезды, и спустилась на кущи тихая ночь, а на утро, когда за черно-синими горами Заиорданья протянулись золотые, розовые, зеленые полосы зари, бесчисленные толпы народа залили все дворы храма, его портики и близ лежащие улицы. В этот день храмовой страже делать было нечего: толпы были скованы торжественностью момента…