— И кому это нужно выдумывать все это?! И снова вспомнилась Иешуа, как какое-то глухое и строгое предостережение, пожилая женщина с жилистой шеей, в затрапезном платье, у колодца в Сихеме. Он хотел приоткрыть ей правду о светлом величии Бога, единого для всех, и эта правда его возвратилась вот к нему в виде уродливого слуха: лилия полей превратилась в жабу…

Иегудиил нахмурил свои густые брови и метнул недовольный взгляд на Иону.

— Чем побаски-то эти разводить, ты бы лучше о деле-то говорил… — сказал он хмуро. — Не за пустяками ведь мы грязь месили…

— Погоди, будет время и для дела… — запивая ячменные лепешки молоком, примирительно сказал покладистый Иона. — А, может, и правда твоя. Ну, будем говорить напрямки… — обратился он к Иешуа. — Наши думают, что не следовало бы тебе, забившись в Назарете, сидеть. Народ любит слушать тебя, о тебе заговорили, и следовало бы тебе браться за большое дело… Когда ты был с нами, ты что-то все помалкивал да подумакивал, а теперь вот заговорил… А иное время языком можно больше сделать, чем мечом, а ежели языком да мечом сразу, так и вовсе хорошо…

Иаков бросил строгать и, нахмурившись, слушал. И Мириам встревожилась.

— За какое дело? — спросил Иешуа, подбрасывая в огонь дров.

— Сам знаешь, за какое… — отвечал Иона. — Поднять народ теперь ничего не стоит: везде кипит…

— Ну, вот что… — переглянувшись с встревоженной матерью, вдруг решительно выступил Иаков. — Поднимать народ или не поднимать, это вы разбирайте сами, наше дело тут сторона, а только затевать эти дела в нашем доме мы не допустим… Так, мать? Вы сегодня здесь, а завтра вас и с собаками не сыщешь, а мы…

Дверь резко открылась, и в дом быстро вошел Симон из Каны, на свадьбе которого так недавно пировал Иешуа. Лицо его было встревожено и бледно. Он быстро огляделся, бросил наскоро «шелом!» и тотчас же обратился к Иешуа:

— Тебе уйти, Иешуа, надо… — сказал он. — И поскорее…

— Что такое?! — вытянули все шеи.

— Пришел я сегодня по утру из Каны с Иосией-бен-Шеттах, — быстро и тревожно заговорил Симон, — ну, тот, толстый, что на свадьбе моей тогда плясал… Он затевает постройки какие-то, так артель рабочих набрать здесь задумал… Не успели мы и обсушиться, как следует, как вдруг увидал Иосия, идут по дороге вот эти двое… — указал он на Иону и Иегудиила. — И так весь сразу и закипел: разбойники это, кричит, хоть голову сейчас на отсечение дам!.. Они, кричит, меня на дороге иерихонской остановили и ограбили дочиста!.. Сбежались на крик соседи — дальше, больше… В синагогу бросились… А там заседание как раз шло — о тебе говорили…

— Обо мне? — удивился Иешуа. — Чем я им не угодил?

— А в последнюю Субботу ты, говорят, выступал там со словом и будто не так что-то о законе сказал… — все так же быстро продолжал Симон. — Ну, и рассуждали, что с тобой сделать. А тут вдруг поселяне с бен-Шеттахом с криком ворвались в синагогу: к Иешуа-де двое разбойников прошло!.. И давай все тут орать против тебя: один кричит, что ты воду какую-то новую похвалялся в Сихеме в три дня провести, другой, что ты где-то мертвую женщину из гроба поднял, третий, что ты в своих шатаниях колдовать научился и с бесами снюхался… И все орут, что довольно, что надоела им вся эта возня и смута… А бен-Шаттах кричит, чтобы скорее разбойников его захватить… Я оставил в синагоге брата Исаака, а сам скорей прибежал предупредить тебя… Лучше тебе уйти куда пока…

— Да, дело плохо… — проговорил Иегудиил, нащупывая под плащом короткий меч. — Это правда, что раз мы, оголодав, потрусили его маленько под Иерихоном… Надо убраться…

— И с Богом!.. — закричал Иаков. — Житья от вас никакого не стало!.. И ты, брат, иди! Нам вместе жить нельзя… У меня дети, и я завсегда около матери… И потому уходи от греха…

Не успел он договорить этих слов, как в дверь ворвался весь бледный Исаак.

— Спасайся, Иешуа!.. — крикнул он. — Синагога приговорила тебя к смерти!

— Да будет тебе… — печально проговорил Иешуа. — Никакая синагога не может приговорить никого к смерти… Это не закон…

Все живо напали на него.

— Не закон! — кричали на него вперебой. — Кто на них за это взыскивать станет? Еще похвалят за усердие… Ты всем насолил…

— Я тебе говорю: топоры и колья разбирают, чтобы идти на тебя…

В плохо притворенную дверь послышался взрыв диких криков вдали…

— Уходи, уходи… — побледнев, проговорила мать, подавая ему его старый плащ. — Через сад на гумно, а там в заросли… А успокоится все, опять придешь… Да не мешкай ты так!

Иешуа с повстанцами, побледневший и еще более потухший, торопливо вышел в густой и мокрый сад. От синагоги несся дикий крик толпы. Он сделал знак повстанцам, и все они затаились за старой, полуразвалившейся ригой соседа. Шум толпы приближался. Из чащи колючки, которою обросла рига, они увидели, как по грязной, размокшей дороге валила к дому Иешуа вооруженная кольями и топорами толпа. И странно было Иешуа видеть эти знакомые с детства лица: исступленные, с сумасшедшими глазами и орущими неизвестно что ртами. И впереди всех, красный от натуги, сипло кричал что-то толстый бен-Шеттах…

— Нет, бить не надо! — сипло кричал он. — О паршивую собаку нечего рук марать… А отведем всех вон на эту скалу и — головой вниз… Пускай все думают, что сами в тумане разбились…

— Верно! Правильно!.. — кричали вперебой голоса. — Никакого покоя не стало… Чудо! А почему он у себя в Назарете никаких чудес не делает?! Обман один!.. А по дорогам от разбоя ни пройти, ни проехать… Хочешь дела такие заводить, заводи, а других не путай…

С криками, чавкая ногами по жирной грязи, толпа прокатила мимо. Иешуа сделал повстанцам знак и в непогожих сумерках все трое пробрались зарослями на холодно сияющую лужами дорогу. В душе Иешуа была черная горечь, такая, что не хотелось ни говорить, ни смотреть, ни жить. На повороте полевой дороги он остановился и поднял опущенную голову.

— Ну, вы идите, куда хотите… — сказал он. — А я пойду… я хочу быть один…

— Иешуа, мы пришли за тобой… — настойчиво сказал Иона. — Тебя наши ждут… Ты пойдешь с проповедью твоей по всей стране, народ повалит за тобой, а мы, когда нужно, поддержим тебя…

Иешуа весь содрогнулся, точно от холода.

— Никуда я не пойду… — уныло сказал он. — Оставьте меня…

И, прежде чем те могли сказать ему слово, он обернулся и, повесив голову, пошел грязной дорогой в мутную, непогожую, неприветную даль…

— Иешуа… Слушай…

Он не обернулся…

Манасия переживал тяжелые дни. Мириам исчезла из Иерусалима, и он тосковал по ней день и ночь. Он уже давно любил ее и остро мучился, как ее прошлым, так и настоящим: для нее в душе его теплился никем не зримый алтарек, но божество этого алтаря было осквернено. Вся душа его обливалась кровью и желчью при думе о ней… Конечно, она ушла за этим галилеянином, который сказал тогда ему эти странные, так взволновавшие его слова. Он от всех скрывал это впечатление под пренебрежительной улыбкой, но сам непрестанно думал о том, что он около этого рабби видел и слышал. И вот молодой пророк отнял у него ту, которая была для него всего дороже… Он не пил, не ел, не спал и точно не замечал сочувственно-внимательных глаз отца, которые иногда останавливались на его поблекшем лице…

В течение последних пятидесяти лет верховные жрецы почти все без исключения выходили из знатной, богатой и очень влиятельной семьи Ханана. Была только одна семья Боэтия, которая могла отчасти оспаривать первенство у семьи Ханана, но так как происхождение ее было не очень почтенно, то они не так и уважались, как члены семьи Ханана. Все пятеро сыновей Ханана занимали один за другим место первосвященника, а теперь в этой должности ходил его зять, рабби Каиафа, назначенный на это место прокуратором Валерием Гратом. Таким образом, место первосвященника стало в этой влиятельной семье как бы наследственным. За рабби Каиафой, конечно, стоял все тот же Ханан, старый, упрямый садукей, который, скрываясь в тени, был подлинным главой партии храмовников…