Появились убитые и раненые. Их вытаскивала медсестра Валя. В центре нашей обороны нашлась теплая землянка с крышей в несколько накатов, в ней она быстро организовала перевязочный пункт.

Огонь усиливался. После одного из разрывов танкового снаряда был тяжело ранен в голову гвардии майор Нилов.

Мы с партизаном Овчинниковым укрыли его в зеленых приземистых елочках и послали разведчика за Валей. Она быстро перевязала его голову бинтами, которые тут же набухли кровью.

— Никифоров, принимай командование...— с трудом проговорил гвардии майор.— Держитесь, дорогие мои. Только до вечера, дотемна.

Если бы могли!.. Я отполз к гвардии капитану Емельянову. В глыбе снега разведчики соорудили подобие бруствера. Прилаживая автоматы, они изредка стреляли.

Неожиданно в нашем снежном блиндаже появился Георгий Бабкин. Увидев меня, жалостно пробормотал:

— Вот, друг, гляди!

Оба рукава его полушубка болтались, как плети.

— Другую руку тоже прострелили, сволочи! Даже пистолет держать не могу...

— Ты зачем пришел сюда? Зачем, милый ты мой дружок?..— Сердце у меня сжалось.— Иди в землянку. Тут опасно!..

— А там, думаешь, неопасно? А стонут, как стонут!..

Вокруг нас все чаще и чаще стали рваться снаряды и мины, снег прожигали повизгивающие пули. Противник, разобравшись в обстановке, пустил в дело танки, стал сжимать кольцо. Каждую минуту падали раненые или убитые.

С правого фланга гвардии капитан Гук прислал записку и сообщил, что у него кончаются патроны и что они готовы отбивать танковую атаку гранатами.

Оглушенный только что разорвавшимся снарядом, Бабкин кивнул мне головой и, пригнувшись, побежал вниз, в малую лощинку, где было относительно меньше свистящих пуль. Больше я так и не видел своего боевого друга и товарища Георгия Бабкина.

Командир-разведчик приготовил вторую связку гранат, передал ее своим хлопцам, которые выдвинулись вперед и готовились встретить второй танк. Один они уже подбили.

Партизан Овчинников высматривал через отверстия снежного бруствера подползающих гитлеровцев и укладывал их одиночными выстрелами.

— Лишь бы патронов хватило. До вечера продержимся, а там они хрен нас возьмут. Я эти места добре знаю... А где тот ваш молодой Алешка, что прикрывал нас?

С Фисенко связи не было. Может быть, и он?.. Думать об этом не хотелось. Мое зрение настолько обострилось, что глаза будто бы видели сквозь ковриги снега... Слева в кустах, до противности близко, поднимается фигура в мышиного цвета шинели. Взмахнув гранатой с длинной деревянной ручкой, швыряет ее в нашу сторону. Так делают то один, то другой. Правда, гранаты пока до нас не долетают.

Тщательно прицеливаюсь... Солдат хватается за живот, словно переламывается пополам.

— Молодец, командир, молодец! — шепчет Овчинников и сует мне в рот зажженную цигарку.— Продержимся... Вон уже полдень. День-то зимний с ноготок...

Уверенность Овчинникова вселяет надежду, что мы выстоим до вечера. Если бы не эти тупорылые вражеские машины. Гранат-то противотанковых в обрез... Хотим перенести Нилова в землянку, но он не разрешает. Валя мечется то туда, то сюда. Неужели наступил полдень? Взглянул на часы, а они остановились на десяти утра. Завел. Пошли. Посмотрел, где лежал гвардии капитан Емельянов.

— Капитан! Товарищ Емельянов! — шепчу ему. Не отвечает.

— Убит наш капитан,— отвечает командир-разведчик и дает из автомата очередь.

Я метнулся к капитану. И почти тотчас почувствовал тупой удар ниже затылка. Боли сильной не было — так, вроде удара палкой. По спине потекла струйка, во рту — отвратительный вкус дыма и гари. Отполз к кустам, где сидел гвардии майор Нилов, прижавшись спиной к небольшой елке. Крикнул негромко:

— Ранен я.

Мне вдруг стало жарко и захотелось пить.

— Валя, перевяжи Никифорова,— не совсем внятно произнес Нилов.

Я находился от него примерно в пяти шагах и видел, как Валя поползла ко мне, толкая впереди себя медицинскую сумку. Но в следующий момент очередной разрыв ослепил меня. Удар пришелся в правый локоть. Ощущение было такое, что там раскололась кость. Тошнотворно закатилось сердце, и очень быстро набухало кровью тонкое шерстяное белье, рукава гимнастерки, ватника.

Когда дым рассеялся, увидел отброшенное снарядом тело Вали, закиданное бурым, смешанным с землей снегом. Сделав усилие, перевалился в снежный окоп. Командир-разведчик подхватил меня и поволок в низину, в которой недавно скрылся Георгий Бабкин. Следующая серия снарядов накрыла все наше снежное сооружение. Что стало с партизаном Овчинниковым, не знаю...

Командир-разведчик протащил меня метров сто, положил в воронку от снаряда и пополз было обратно, но неожиданно ткнулся лицом в снег и затих. Он спас мне жизнь. Не знаю ни его имени, ни фамилии, ни звания, но до самой смерти буду считать его своим побратимом.

Бой — последний для меня — затухал. Еще какое-то время доносились короткие очереди наших звонких ППШ и отдельные винтовочные выстрелы, а затем все стихло. Снова пошел редкий и тихий снег. Я лежал на небольшой, изрытой снарядами полянке. Она стала моим лазаретом. Хоть бы скорее пришла ночь и январский мороз начал совершать свой обход... Заметив впереди, в лощинке, подлесок из молодых березок и елей, решил ползти туда и укрыться. Но вдруг увидел, как там поднялись фашисты в темных шинелях. Осторожно перевернувшись на левый бок, я скатился в более глубокую, полузанесенную снегом воронку и замер, лихорадочно соображая: заметили они меня или нет? Закрыл глаза, прислушиваясь к удаляющемуся скрипу вражеских башмаков. Прошли совсем близко. Ямку присыпало падающим снежком, и маскхалат мой слился с тусклой вечерней белизной. Где-то неподалеку заскрипели полозьями сани, заворчал мотор. Я лежал снежным бугорком и не шевелился, чувствуя, как потяжелели, увлажнились рукава стеганки, гимнастерки и белья. От контузии сильно стали болеть виски и затылок, где засел первый осколок. Если бы не безрукавка из дубленой кожи и не стеганка...

Так я пролежал, не шевелясь, на левом боку до самых сумерек. Небо стало чистым и звездным, мороз усилился. Громче слышался разговор гитлеровских солдат, надсадные, терзавшие душу выкрики: