Я был не раз стрелянный. Изведав немало тяжких и горестных утрат, я не мог мириться с разболтанностью и беспечностью.

Командира Солдатова я нашел в саду под яблоней.

С хрустом уплетая белый налив, он сунул мне пару яблок и сказал:

— Слазь с коня.

— Зачем?

— Я по улице проедусь. Очень прокатиться на коне хочется!

Хрустя яблоком, он смотрел на меня такими наивными, яркой голубизны глазами, с такой бесшабашностью, что мне захотелось огреть его концом повода.

— Коня я тебе не дам...

— Как не дашь? Командиру?

— Ты не командир, а барахольщик. Если будешь так идти, сам погибнешь и людей погубишь. Ты кого ведешь? Воинское подразделение или...— у меня все слова застряли в горле.— Пропадать с таким командиром я не хочу. Понял? Будь здоров!

Натянув поводья, я поднял своего буланого с места в галоп — и был таков.

— Стой, стой! Слышь! Погоди! Вот чудак!— кричал он мне вослед.

Проскакав с километр, еле сдержал коня, чувствуя, как еще слаба моя левая рука, как мало у меня сил. Перевел буланого на шаг и заставил себя немного успокоиться. Через полчаса снова был в лагере отряда «Саша».

Завидев меня издалека, Бикбаев и комиссар поджидали возле большой ели, где стояли шалаши для гостей.

— В чем дело, почему вернулся?— с беспокойством спросил Бикбаев.

Я рассказал.

— Вот губошлепы! А я-то думал...— командир замолчал. На высоком нахмуренном лбу появились глубокие складки морщин.— Ладно, друг, не переживай, пойдешь с гришинцами, и все хорошо будет.

— Ничего, старший лейтенант, завтра к вечеру снимемся и мы,— обнадежил меня Головачев во время ужина.

Вслушиваясь в его успокоительные слова, я был благодарен ему за это. Но тревога на сердце все же осталась и уходить из этого отряда не хотелось пуще прежнего.

Вечером следующего дня мы покинули Балтутинский лес. Маршрут лейтенанта Головачева был проложен в село Кротки, где стоял 5-й батальон гришинского полка. Я был наслышан, что командует этим батальоном, силой свыше тысячи человек, лейтенант Иван Матяш — не менее отважный и смелый, чем сам командир полка Сергей Гришин. Однако, прежде чем попасть в Кротки к Матяшу, надо было пройти более ста километров, обойти множество вражеских гарнизонов, преодолеть шоссейную дорогу Мстиславль — Орша и в районе станции Темный лес перейти железную дорогу Кричев — Орша. А после Кроток еще одна железка, самая опасная: Кричев — Могилев. На этой магистрали постоянно хозяйничал батальон Матяша, который иногда вынимал одновременно двадцать километров железнодорожного полотна. Естественно, фашисты охраняли ее с удесятеренной силой, и все данные сходились на том, что пройти без боя эти магистрали не удастся. Надо сказать, что лейтенант Головачев вел группу со спокойной, уверенной расчетливостью, и казалось, что предстоящие опасные переходы его нисколько не смущали и не беспокоили. Но тревожное состояние не покидало меня ни на минуту. В одну из ночей, оставив группу, Головачев вместе с Мишей Чугуновым, молодым плечистым крепышом, надолго исчезли. Куда и зачем, я расспрашивать не стал и вместе с другими пытался заснуть, но не смог. Вернулись они часа через три. Миша, пошептавшись о чем-то с командиром, подошел к буланому и стал колдовать в темноте над его ногами.

— Что случилось?— спросил я.

— Наматываю ему теплые портянки, чтобы ноги не обморозил...— ответил Миша.

— Сейчас шоссейку переходить будем,— шепнул мне Терентий Зуев, сорокалетний небольшого роста партизан.

Грудь моя наполнилась противным ощущением пробудившегося страха. Вспомнились задутые снегом пни, крик лейтенанта Тугова, огненные трассы из черной амбразуры дзота, всплыли тени уходящего прошлого, будто внезапно развиднелись мрачные сумерки. И полезли одна на другую жгучие картинки. Я даже не заметил, когда задержался возле меня Миша Чугунов, взял буланого под уздцы и тихо провел через широкую, пахнущую бензином дорогу. Ночь была прохладная, безоблачная, и ни одного близкого выстрела. Впереди лишь маячили фигуры людей с покачивающимися стволами автоматов. Ликовать и радоваться, однако, было рано. Все еще было впереди.

В район урочища Темного леса подошли без особых приключений, если не считать того, что совершенно случайно встретили на дороге троих наших летчиков — пилота, штурмана и стрелка-радиста. Они летали в Белоруссию, сбросили партизанам груз, и на обратном пути их самолет подбили... Предложение присоединиться к нам они приняли с радостью. Нас теперь стало девять человек: восемь пеших и я, как маяк, на буланом коне.

Пофыркивая на марше, буланый не только никого не раздражал, а, наоборот, сближал всех. В первый же день штурман Алексей отдал лошади полпайки хлеба. Приносил травку, пучочки листьев. Узнав от Миши Чугунова о моей смоленской одиссее, он отнесся ко мне с дружеским сочувствием, умело и ловко делал перевязки, посыпал раны Катиным ксероформом. При этом тихо всегда напевал арии из классических опер: «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном, в далекой Индии — чудес...»

Прислонившись спиной к могучей березе, положив на колени кобуру с пистолетом, Алексей пел негромко, но так, что в душе твоей все переворачивалось.

Много и славно пел Алексей и в последний день, перед переходом железной дороги.

Мы сидели в глубине леса у небольшого костра и слушали его бархатный голос. От березы исходил теплый свет, чуть позолоченные солнцем листья легонько дрожали на ветру.

Накануне ночью мы зашли в село, чтобы запастись продуктами. Сердобольные белерусские женщины принесли нам сала, собрали несколько десятков яиц и усиленно приглашали остаться на дневку. Жили они в глухой деревушке, в стороне от больших дорог, заждались своих, истосковались. Ночью Чугунов с Терентием и штурман Алексей сходили к рельсам, провели разведку и наметили для прохода место. Однако переходить в эту ночь железную дорогу Головачев почему-то не решился.

— Завтра еще хорошенько разведаем,— сказал он.

— Мы и сегодня неплохо разведали,— заметил штурман.

— Там же часовой...

— Не ждать же, когда он снимется?