— Если будет расспрашивать о том печальном событии в Глинье, расскажите все, как было,— предупредил меня Головачев.

— А разве ты не докладывал?

— Кратко. Подробно доложу комбату Москвину. Напишу объяснение. У нас принято говорить начистоту.

— Я думаю...

— Не обижайтесь, старший лейтенант, не поминайте лихом. Мне и без того ой как лихо!..

Мы попрощались. Жаль было лейтенанта, но еще больше — погибших товарищей.

По рассказам капитана Назарова и Александра Бикбаева я предполагал увидеть богатырскую личность — этакого партизанского вожака, в потертых, видавших виды полевых ремнях, увешанного трофейными пистолетами, а в маленькой, с одним окном комнатке, за кухонным столом сидел обыкновенный человек в защитной хлопчатобумажной гимнастерке, без всяких знаков различия, подпоясанный командирским ремнем. Простое, крестьянское, чуть продолговатое лицо со вздернутым носом, со спокойными глазами.

Я поздоровался, назвал последнюю должность и звание.

— Узлов,— ответил он и подал руку.— Садитесь, отдыхайте с дороги.

Я присел и начал свой рассказ, стараясь говорить как можно короче.

Он слушал меня терпеливо, внимательно, не перебивая ни одним словом. Своим спокойствием, скупыми жестами он напомнил мне полковника Бориса Ефимовича Жмурова.

— Крепко вам досталось, крепко,— проговорил Узлов, после того как я закончил свой беглый рассказ. И я с радостью почувствовал, как установилась внутренняя связь между ним и мною.

— Теперь у вас все позади. Ничего. Подлечим и отправим домой. Мы готовим к отправке большую группу раненых, которых нельзя здесь вылечить. Улетите и вы. Узлов написал записку. Подавая ее мне, сказал:

— Я вам покажу дорогу к госпиталю. Передадите это врачу Тимофею Федоровичу Левченко. Он вас устроит, прикрепит к санитару и зачислит на довольствие.

Я поблагодарил и сказал, что у меня есть конь, которого надо куда-то определить.

— Какой конь? Вы же сказали, что он пропал в Глинье?

— Это другой. Мне дали его в пятом батальоне.

— Молодцы ребята, что позаботились. Пойдемте, посмотрим вашего сивку-бурку.

Мы вышли из хаты. Солнце заливало верхушки деревьев вечерним светом. Полянка, где ютилась эта невзрачная избушка, выглядела в багровом отсвете как игрушечная. Оседланная Пчелка, последний, как я думал, мой ратный конек, мирно пощипывала у прясла нетоптаную, сочную травку.

— Добрая лошадка. Пригодится. Хорошо. Я распоряжусь. А вы ступайте. Тут недалеко.

Мы прошли с ним за избушку и остановились. Над лесом нависало чистое предосеннее небо.

— Немного пройдете полем, увидите часового, а скорее, он сам вас заметит, отдадите ему записку. Скоро ужин. Подкрепитесь и отдыхайте.

Кинув на плечи вещевой мешок, я направился вдоль лесной опушки краем поля, пытаясь представить себе госпиталь, глубоко зарытый в землю, потому что перед нашим приходом сюда недавно прилетали вражеские самолеты и бомбили Железенку.

Отойдя от избушки начальника штаба метров на пятьсот, я услышал звуки тарахтящих в лесу колес и учуял запах пищи, приправленной лавровым листом; потом в уши ударил раскатистый на вечерней зорьке хохот. Из кустов вышел часовой и перегородил винтовкой плотно утоптанную тропинку.

Я подал ему записку, и он пропустил меня вперед.

Лес жил шумно, многоголосо. Не успев собраться с мыслями, увидел под зеленой растопыренной елью задранные кверху оглобли, телегу, кибитку с порыжевшим верхом, в каких обычно наши казаки ходили на летние лагерные сборы. Поодаль, чуть ли не под каждым деревом стояло еще несколько таратаек. Это был госпиталь, разумно поставленный на колеса, подвижный, маневренный.

Возле одной из телег находилась группа разнообразно одетых бойцов. Многие были на костылях. Среди сидевших на чурбаках вокруг наспех сколоченного стола находился и доктор Левченко. На него мне указал молодой светловолосый парень в синем свитере с перебинтованной ногой.

— Пройдем в нашу приемную,— спрятав записку начальника штаба в карман гимнастерки, проговорил Левченко. Потрепав стоявшего рядом пятилетнего малыша в короткой синей курточке, добавил:— Ты, Юрка, побудь здесь. Я скоро вернусь.

— Хорошо, папа,— ответил Юрка. У него были темноватые курчавые волосы и широкий, как у отца, лоб.

— С вами сын? — спросил я по дороге.

— Да.

— И жена тоже?

— Нет,— сухо ответил врач. Я понял, что вопрос мой был не к месту. Война на каждом шагу сопровождалась трагедиями, и я необдуманно лез с расспросами.

Приемный пункт находился близко, около одной из телег. Стол, застланный белой простыней, стоял просто на вольном воздухе.

— Контрактура. Стопроцентный анкилоз. Поражен лучевой нерв,— осматривая мою правую руку, говорил Левченко.— Это всегда долго заживает. Если и можно что-то сделать с вашей рукой, то только на Большой земле. Туда вам надо.

— А им, Тимофей Федорович, разве не надо? — показывая на играющих, спросил я.— Сынишке вашему?

— Надо и им... Побудем пока на Малой. Немного осталось. Самолеты ждем. Паренька в синем свитере знаете? Ну, с которым разговаривали?

— Ну!..

— Сергей будет вашим напарником по телеге.

Он подвел меня к повозочному санитару, остроскулому, малорослому татарину в поношенном армейском бушлате.

— Принимай, Сабир, еще одного командира,— проговорил Левченко и отошел к играющим.

— Командир так командир. Обед сама будешь ходить или яво тебе таскать? — спросил Сабир, с явной неприязнью посматривая на мой вовсе не командирский вид. Его особенно раздражала фетровая шляпа.

— Могу и сам ходить.

— Латно. Ходи свой шляп... Ложка, котелок имеешь?

— Да, имею.

— Раз боевой такой шляп, се должна иметь! — Сабир смачно выругался по-татарски.

Я хотел было ответить ругателю, но сдержался. Решил пока не выдавать знания татарского языка.

— Ты же, Сабир, за моим обедом ходишь, вот и ему заодно станешь приносить,— вмешался в разговор мой напарник Сергей.

— Шляп сам хочет таскать, пускай таскает,— ответил Сабир. Но еду все-таки принес.

В полку был огромный табун рогатого скота, отбитого у гитлеровцев, которые на базе наших колхозов и совхозов завели так называемые общинные хозяйства. Общинными они назывались потому, что ими владели двое или трос чиновных боссов, на которых работали тысячи «восточных рабов».