Чьи-то завидущие глаза видели, как Ксюшины пальчики ловко завязывали матерчатые дверцы армейской палатки, слышалось веселое ее щебетание и по-хозяйски басовитый Петькин говорок.

Жизнь, как и человеческую мысль, никакая война приостановить не могла. Да и никто этому не препятствовал. Но если вдруг нечаянно нагрянула любовь, то влюбленные подавали в штаб полка заявление, просили разрешения на вступление в законный брак. Командование приглашало молодых людей на беседу, выясняло прежние семейные обстоятельства и, если не возникало препятствий, давало добро.

Так поженились разведчики Петя Сафонов и Ксения.

Слушая милое Ксюшино воркование, раненые, ковыляя на костылях, с трепетом обходили сафоновскую кибитку, многозначительно улыбались, забывая на какое-то время о суровой, неумолимой жестокости войны.

Да, смех был самым целебным и незаменимым лекарством. Как-то после обеда я проспал время подъема. Меня разбудил длительный, раскатистый на весь лес хохот. Он был гортанно-мягкий, приятный и заразительный, как хорошая задушевная песня.

— Кто это так? — спросил я у подошедшего Сергея.

— Полковник...

— Какой полковник?

— Наш Гришин, командир полка.— Сергей говорил, а сам радостно посмеивался.

В то время Гришин был в звании майора. Но я ни разу не слышал, чтобы его называли в соответствии со званием. Раз командир полка, значит, уважительнее и авторитетнее будет полковник, а то и просто «наш Гришин». Его авторитет у подчиненных был неоспорим, а боевая слава, как говорится, бежала впереди его коня.

Давно хотелось увидеть его, но не было случая. И меня потянуло к веселому смеху этого выдающегося партизанского командира. Захотелось посмотреть, что за «крендель» пришпилен к его фуражке, который так покорил Сабира.

Гришин сидел на чурбаке, в надвинутой на лоб черной фуражке с морским крабом на околыше. Упругое лицо с прямым носом, острые светло-серые глаза, напряженный, быстрый поворот головы и голос — крутой баритон.

— Кабы, да або как... Если уж пошел, так уж без всяких там «кабы», должен знать, куда придешь! Эх ты, герой.— Гришин вскочил — собранный, быстрый, по-кавалерийски ловкий в движениях. Одернул поношенную гимнастерку, привычно поправил маузер в деревянной коробке, планшет с картон. Снаряжение обтягивало его плотную, коренастую фигуру. Прямым носом, волевым, упирающимся в воротник подбородком и крутолобым лицом он напоминал что-то давно знакомое, едва уловимое, багратионовское... Сравнение пришло внезапно, как озарение, и никогда уже больше не покидало мое сознание, а, наоборот, прочно утвердилось, когда я увидел его в Бовкинском лесу в жарком наступательном бою во время прорыва блокады. В черном кожаном пальто, с маузером в руке, в круто надвинутой на лоб фуражке с тем самым морским крабом, командир 13-го полка Сергей Гришин шел широкими властными шагами прямо в боевых порядках, и мне казалось, что я слышу на весь лес голос его, отличающийся от других, звучащий с упругой краткостью:

— Вперед! Вперед!

Он шагал тогда под пулями, с горделивым, внушительным упоением. Хотелось идти за ним и не отставать.

Вот так мы в тот день и познакомились... После первых же вопросов о моем самочувствии, о жизни в отряде Бикбаева я понял, что Гришин — человек на редкость общительный и доступный.

— Как вас устроили? — спросил он.

— Спасибо. Отлично.

— Где ваша повозка?

— Да тут, неподалеку...

Гришин встал, и мы вместе прошли к повозке. Проводя ладонью по туго натянутой материи, спросил:

— Как там здравствуют бикбаевцы? — Он скользнул взглядом по моей фетровой шляпе.

— Хорошо здравствуют, вас вспоминают.

— Саша Бикбаев боевой командир, мой старый друг. Мы с ним совершили много больших кругов... Много! — Гришин резко очертил предполагаемые круги рукой с зажатой между пальцами махорочной цигаркой.— С того времени раненых у нас ох как прибавилось! — И снова энергичный жест рукой в сторону кибиток, и улыбка сменилась жестковатой на лице складкой. Он не высказывал всех своих мыслей, подоплека которых была хорошо мне ясна. Маневрировать с госпиталем на колесах при приближении фронта становилось все труднее. На поле не выскочишь и в лесу, тем более в болотистой местности, не везде проедешь.

Я ждал от него еще одного вопроса, который был должен тревожить такого человека, как Гришин.

Сделав глубокую затяжку, он спросил негромко:

— Вы пришли с группой Головачева?

— Да.— Это был тот самый вопрос, которого я ждал.

— Вы знаете все подробности?..— Он взглянул на меня вопрошающе. Слова его не растворились, а как-то тяжело повисли в воздухе.

— Да. Знаю.

— Если не трудно, расскажите.

Подробно, обстоятельно, с тягчайшим в душе ощущением воспроизвел я картину той трагической ночи.

Гришин долго молча курил. Потушив цигарку, вытер платком лицо.

— Слова о дисциплине в разведке надо высекать на стволе автомата... А вам надолго запомнятся эти табачные в сарае листочки! — проговорил он, и мы направились к ожидавшим его раненым бойцам. Приезд командира для них был праздником — они понимали, что такое госпиталь на колесах...

Гришин никогда не обрастал никаким «оперением», всегда оставался самим собой. Не думал я, не гадал, что мне придется пережить здесь и наблюдать командира в наитяжелейшие дни, выпавшие на долю полка, где я был так тепло, по-человечески принят и обихожен.

— Ну как, поправляетесь, набираетесь сил? — спросил Сергей Владимирович, когда мы подошли к ожидавшим его бойцам.— Скоро отправим на Большую землю. Всех отправим! Слышите, товарищи, всех!— повторил он громко, и его густой голос смыл с лиц раненых улыбки, притушил разговоры.— Скоро будете долечиваться в нормальном госпитале, без палаток и скрипучих колес, где-нибудь в Подмосковье или в самой столице нашей, а то и на Кавказе, у теплого моря. Побросаете свои палки и самодельные костыли, пойдете по бережку и станете гальку швырять в синюю-синюю воду!.. Глядите, черти, не забывайте нас, товарищей своих! — Гришин погрозил пальцем и улыбнулся сдержанно, грустно.

Слова-то простые, а в горле щекотно. Шумно стало, говорливо, радостно. Кого из нас не тянуло тогда на Большую землю? Мы, раненые, как праздника ждали этой минуты. Мы находились вне строя, безоружные, а потому нам в сто крат было труднее. Большая земля, встреча с родными и близкими чудилась нам светлым праздником.