Всю ночь не потухал свет в штабе дивизии. Склонившись над картами, сидел комдив. Вокруг него собрались его помощники.

Полковник Кундэ, вооружившись большим красным карандашом, намечал на карте новые маршруты движения дивизии.

Всю ночь тревожно гудели провода. По лагерным дорожкам мчались ординарцы. Дежурный по штабу дивизии принимал пакеты и немедленно передавал их полковнику. Сухое длинное лицо начальника штаба в эту ночь еще более вытянулось.

В самую полночь, когда черный рупор передавал последние звуки «Интернационала» с Красной площади, резко засигналила вертушка на столе комдива.

Оторвавшись от карт, он взял трубку. Командиры притихли. Полковник Кундэ застыл, как дирижер оркестра, с поднятым большим карандашом.

— Есть, товарищ командующий, есть! — необычайно звонко повторил комдив. — Боевой приказ будет выполнен.

Дивизия должна была выступить в пять часов.

Полковник Седых приказал под готовить полк к осмотру к четырем.

Капитан Соколин поднял свой батальон в три.

Было еще совсем темно. Мокрая от росы и тумана трава оплеталась вокруг сапог комбата, когда он проходил лесом к первой линейке. Хотелось спать. Но он встал на пятнадцать минут раньше срока и сделал петлю по лесу, чтоб пройдя мимо маленького домика в летном секторе командирского городка.

Городок уже просыпался: кое-где мелькали огоньки, кричал ребенок. Проходя мимо колодца, Соколин наткнулся на высокую фигуру полуодетого комбата Шелеста, тащившего полное, через край, ведро воды.

— Экий ты какой ранний, — с некоторой завистью сказал, завидя его, Шелест и зашагал быстрее, расплескивая воду.

Двери знакомого домика были плотно прикрыты. Сквозь стекло виднелись объемистая походная сумка, брошенная на подоконник.

«Спит, — подумал соколин, — спит Галька…»

Дни в ту осень Стояли необычайно жаркие, а ночи холодные. Старший лейтенант Меньшиков продрог, и худое лицо его казалось совсем синим.

Тускло поблескивали в предрассветной мгле штыки и привешенные к ранцам боевые каски.

Соколин шагал между шеренгами бойцов.

Отделенный командир комсомолец Дроздюк, как всегда щеголеватый, стоял во главе своего отделения. Соколин остановился около него.

— Ну как, товарищ Дроздюк? — опросил он, — Готовы к походу?

— На все сто, товарищ капитан!

Взгляд капитана задержался на одном из бойцов. Он стоя дремал в последней шеренге.

— Товарищ Гордеев! — крикнул комбат. — Товарищ Гордеев!

Боец встрепенулся и быстро заморгал красноватыми веками.

— Почему у вас воротник расстегнут?

— У него не сходится, товарищ капитан, — ответил отделком.

Вид у Гордеева был довольно жалкий. Ремень распущен, петлицы оторваны, ранец неловко болтался сзади. Соколин сердито качал головой.

— Ну вот, извольте радоваться. Так выйти в строй, в поход!

Точно не боец, а мокрая курица!

Кругом засмеялись. Это несколько разрядило общее тревожное состояние.

Но Соколину было не до смеха.

— А говорите: на все сто… Плохо, товарищ Дроздюк. Плохо!.. Указываю отделенному командиру.

— Гордеев хлебы хорошо печет, — засмеялся кто-то из бойцов.

— Женить его надо. — подхватил другой.

И шутки эти тоже прикрывали внутреннюю тревогу и предпоходное волнение.

— Живо привести себя в порядок! — строго приказал капитан, — Последний раз указываю.

— Товарищ капитан, — крикнул Меньшиков, — командир полка!

Едва успел отрапортовать Соколин, взгляд полковника упал на Гордеева.

Седых минуты три молча оглядывал его со всех сторон. Он всунул руку за поясной ремень, потрогал ранец, вытащил какие-то тряпки и веревки из котелка.

— Где ваша каска, товарищ боец? — спросил он тихо.

Но каждый хорошо знавший полковника слышал уже раскаты приближающейся грозы в этом тихом голосе. Она разразилась немедленно.

Полковник не дожидался ответа Гордеева.

— Лейтенант! — гремел он. — Вы построили людей? Вы осмотрели их? Вы таких бойцов показываете полковнику? Таких бойцов ведете на противника?! Капитан Соколин, вы рапортовали, что батальон готов к походу. Грош цена вашему рапорту! Приказываю (полковник посмотрел на часы) в пятнадцать минут подтянуть батальон!

Он вскочил на коня, и комья сырой земли взметнулись из-под копыт.

Соколин стоял бледный и злой. Он привык уже к резкости полковника, но сегодня особенно остро воспринимал ее. По существу, полковник был сегодня прав. Этого не мог не сознавать Соколин. Но он накричал на него, как на мальчишку, в присутствии всех бойцов. И это не первый раз… Он сознательно подрывает его авторитет в полку.

Соколин всегда испытывал неприязнь к этому сухому человеку. Но сегодня… сего дня…

— Товарищ старший лейтенант, — резко приказал он Меньшикову, — приведите в порядок роту!

Отделенный командир Дроздюк хмуро смотрел вслед уходящему комбату.

— Ну, Гордеев, — с досадой сказал он, — подвели мы с тобой нашего капитана.

…В пять часов весь полк был выстроен на плацу. Капитан Соколин, подтянутый, мрачный, занимал свое место на правом фланге.

А в тылу третьей роты застыл боец Гордеев. Ремень его был туго затянут. Воротник аккуратно застегнут, новенькая каска привязана к ранцу.

Комдив Кондратов, на сером коне, выехал из лесу.

— Полк, сми-и-pнo!.. — протяжно скомандовал полковник Седых. — Товарищ комдив, полк построен для похода.

В пять часов пять минут полк выступил. Первые километры шли походной колонной, не расчленяясь. Вперед, вправо и влево было выслано походное охранение.

В пять часов тридцать минут Галя Сташенко подошла к своему самолету.

В шесть часов, когда полк входил в село Федорищи, над селом показалась эскадрилья.

Соколин взглянул вверх и впервые в этот сумрачный день улыбнулся.

До места первых боев бойцам предстояло пройти пятьдесят километров. А день выдался необычайно жаркий.

— Сентябрь маскируется июлем, — острил Меньшиков.

В самом начале марша к капитану Соколину подошел грузный комиссар в черной кожаной куртке. Лицо его показалось знакомым комбату.

— Дубов. Назначен посредником в ваш батальон.

Он крепко пожал руку Соколину и, вглядываясь в него, несколько смущенно улыбнулся.

И по неловкой улыбке этой Соколин сразу узнал комиссара. Это он делал доклад в батальоне о международном положении, это он не знал, как ответить на рапорт комбата. Видать, из запаса: отвык от армии.

— Очень рад, — сказал Соколин. — Почему же вы без коня?

— Знаете, — ответил Дубов, — давненько не был я с пехотой на марше. Вот и порешал испытать с вами все, так сказать, тяготы.

Заметив недоверчивый взгляд Соколина, тут же поторопился добавить:

— Я в гражданскую кавалеристом был. Не одну тысячу верст отмахал… В юности, в ваши годы…

От жары Дубов страдал, казалось, больше всех. Кожанку он давно кинул на пулеметную тачанку. Он расстегнул ворот гимнастерки и поминутно вытирал шею большим цветистым платком.

Большая часть дороги шла полем. В леса предстояло вступить только к вечеру. Там-то, в благодатных, тенистых лесах, и был район сосредоточения дивизии.

Лето было засушливое. Хлеб давно уже убрали. Бесконечно тянулись по обе стороны дороги голые поля; все ручьи, даже помеченные на карте, выпиты были жадным солнцем; часами не встречали селений, и неоткуда было наполнить фляги.

Дубов жестоко страдал от жажды.

«Не дойдет комиссар! — искоса смотрел на него Соколин. — Взял бы уж коня».

Но Дубов не отставал. В горле пересохло, и шершавый язык едва поворачивался во рту. Не хотелось разговаривать. Шагал Дубов автоматически, в каком-то полусне.

На одном из привалов красноармеец Гордеев заметил невдалеке болотце.