Когда мне было двенадцать лет, я жила у родных на даче. Каждый день с утра я уходила в лес. Иногда захватывала ружьё — лёгкое духовое ружьецо, которое можно заряжать одной дробинкой. Я ничего не знала об охоте, но воображала себя следопытом, охотником и страстно хотела кого-нибудь убить.

Однажды я сидела в лесу. Это был саженый бор, где сосны стояли рядами, а земля между ними устлана хвоей.

Вдруг я увидела белку. Рядом со мной на объёмистом пне она лущила шишку. Я начала медленно нагибаться к ружью, лежащему на земле. Казалось, белку не испугает моё движение, но она оставила шишку и взбежала на сосну.

Тогда я поднялась, взяла ружьё. Высоко на сосне белка улеглась вдоль ветки, была еле видна — я скорее угадывала в тёмной полоске живое существо, которое, вероятно, наблюдало за мной.

Начинался ветер, деревья мерно раскачивались. Поставив ружьё на плечо, запрокинув голову, я долго целилась, водя мушкой вслед за сосной. Разве можно попасть дробинкой в едва приметную тень, которая плавает над тобой из стороны в сторону в сгустившихся сумерках?

Выстрел… И вот она стала падать. Я смотрела, как, тяжело ударившись о сучок, белка задержалась на секунду, перевалилась, полетела, стукнулась о ветку.

Она медленно падала, а я смотрела, не подозревая, что всю свою жизнь буду видеть это грузное мёртвое падение.

Она свалилась к моим ногам. У неё ещё подрагивали веки. Дробь попала ей точно в сердце.

Я взяла белку поперёк тела, обвисшего, тёплого, и понесла. На опушке, где посветлее, я села, стала её рассматривать. И тут заметила, что из одного маленького соска у неё высочилась капля густого молока…

Много лет прошло с тех пор. Прошлой весной я была в командировке в таёжном краю. Возвращаясь из лесу в посёлок, я присела возле ельника отдохнуть. Ельник ещё стоял в снегу, в спину мне дуло холодом, лицо овевал тёплый ветерок. Промытый снеговой водой, песок на тракте был чист и ярок по-летнему.

Я собиралась встать, но успела сдержаться. Три белых зайца паслись напротив. Два, пощипывая траву, удалялись, а третий начал пересекать дорогу. На коротких передних ногах и длинных задних, ныряя то носом, то кормой, он шёл прямо на меня. Остановился, дожёвывая, у разделявшей нас сухой проталины. Меня он за живую не принял и спокойно ступил на проталину.

Только когда я шевельнулась, заяц стал смотреть на меня. Сложенные в трубку уши наклонились, развернулись, и казалось, он смотрел и ушами.

Боязливо вытянувшись, подрагивая на задних напряжённых ногах, заяц понюхал мои сапоги. Подобрался. Подумал. И томно потянулся, оттопырив хвост, выгнув спину.

Зажмурясь, он зевнул. Прилёг на живот, встряхнул обеими передними лапами, упрятал их куда-то в себя, в белую пуховую муфту на груди. Нахохленный, без шеи, с заложенными на спину ушами, он превратился в солидного, немолодого. Странно его длинное меховое лицо, азиатские дремлющие глаза по бокам головы.

Он засыпает, и всё у него начинает подёргиваться: дёргаются веки, уши, в нервном движении тело. Сон длится мгновение. Вот поднимаются уши, раздвигаются веки. Зрачок сужен, глаз безумно выкачен, на лице ужас. Зрачок растёт, ширится, взгляд становится осмысленным, спокойным. Опять тревожный сон — на миг. Пробуждение. Сон. Пробуждение.

Затем я присутствую при играх. Для начала он мотает головой и прядает, словно конь, ушами. Мотнул головой — взвился вверх. Поскрёб землю передними лапами — подпрыгнул. Поскрёб — взвился, поворот в воздухе на триста шестьдесят. На расставленных лапах он крутится по земле волчком, всё быстрее, мелькает, сливается… Прыжок! И убегает прочь, шурша сухим листом. Задние ноги согнуты, он убегает на корточках. У дороги поворачивается ко мне, и — сногсшибательный прыжок! Не прыжок — полёт! Заяц вытянут над землёй в струну.

Стоит, часто дыша, с зажёгшимися очами, с ноздрями расширенными, трепещущими, — конь! Лесной конёк!

Отдышался, начинает пастись. Съедает красный выползок иван-чая. Уходит, сливается с размытой, белёсой землёй.

Будто знал этот дикий, почему-то поверивший мне, что я его не трону. Какая мне выпала удача! Какой подарок! Я видела его, свободного и весёлого, и кто бы знал, как дорого мне его доверие…

Стояло раннее утро, и в зоопарке, на аллеях, — никого. Клетка, где находился волк, была крайней в ряду. Снег хрустел под моими ногами, но волк не обратил на это внимания. Он дремал. Голова его покоилась на лапе, полузакрытые веки лениво помаргивали, из ноздрей шёл пар.

Он был хорошо одет, как и полагается волку зимой. Топорщился густой воротник, туловище окутывал богатый мех. На спине отросла нарядная попона с чёрной каймой. Волчья морда от широкого лба сужалась к носу сильно и плавно и была так изысканно заострена, что и любой породистый пёс мог бы позавидовать.

Я начала говорить с волком. Если б рядом стояли люди, я бы постеснялась, но были только он и я. Он вызывал во мне восхищение — и я выразила ему это. Он был красив — я объяснила… Он поднял голову. Я продолжала говорить. Волк смотрел так, будто меня не существовало, куда-то вдаль. Но слушал, мне казалось, внимательно. Я присела на корточки, и его взгляд скользнул по моему лицу, чуть задержавшись…

Сбоку тянулся высокий сугроб, я быстро спряталась за сугроб. Выглянула. Волк поднялся на задние лапы, стараясь меня увидеть. Я побежала от сугроба мимо клетки, и он трусил вдоль решётки, пока его не остановила поперечная стена. Я пробежала обратно — и волк тоже. Его пышный хвост был приподнят, физиономия оживлена.

Снова я укрылась за сугроб. Он сделал потрясающий скачок — с места взял вверх, до самого потолка, — разглядел меня и торжествующе взвыл. Пригнувшись к земле, у него на виду, я стала подкрадываться, но он уже всё понял и завертелся вокруг самого себя юлой. Откуда-то выхватил обглоданную кость, швырнул её, взвился, поймал на лету.

Потом я увидела фокус, который не под силу ни одной собаке: волк высоко подпрыгнул, но не передними, а задними лапами вверх. И начал описывать круги — сумасшедшие круги в своей тесной клетке. При этом ни разу он не поскользнулся и не задел за решётку, и точность его движений была также недоступна собаке.

Вдруг волк остановился. Я оглянулась. Сюда направлялись посетители двое в овчинных полушубках и твёрдо скрипящих по снегу сапогах, оба с папиросками.

Подошли. Разглядывали, покуривая. Один сказал:

— Здоровенный.

Другой подтвердил:

— Матёрый… Пуда на два с половиной.

Больше не было произнесено ни слова.

Но я увидела, как у волка медленно опустился хвост и погасли глаза.

С опущенной головой, с угрюмо повисшим хвостом зверь быстро ходил по клетке. И я пошла прочь по застывшим, сизым от мороза аллеям зоопарка…