Как я жил следующий день, мне трудно рассказать. Помню только, что я без цели бродил по разным улицам. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Берк.

Мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил глаза.

«Что, если бы и мне приняться за то же? – мелькнуло у меня в голове. – Ведь это во всяком случае честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства и нищенства. Мне не много нужно: если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпенни, с меня и довольно!»

Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, затем остановился и запел.

Через минуту около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.

«Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев ее, – а она стоит и слушает, значит, недурно».

Это ободрило меня, и я стал петь с большей уверенностью.

Мало-помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с мелкими медными монетами. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.

– Вот песня, так песня! – вскричал он, крепко схватив меня за руку. – Этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя.

– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько голосов вокруг меня.

Я охотно повторил еще раз свою песню, и она, видимо, понравилась всем слушателям. По окончании ее ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне целую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до моего плеча, и я услышал женский голос:

– Как? Это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты вздумал заниматься!

Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не ее голос. Это был добрый, знакомый голос. Я поднял глаза и увидел Марту, племянницу моей знакомой прачки, миссис Уинкшип.

После миссис Уинкшип не было на свете человека, которого я любил бы больше ее племянницы Марты.

Она была такая добродушная женщина, что все наши соседи любили ее. Это, однако, не мешало всем, и взрослым и детям, называть ее «кривой» и «одноглазой». У нее действительно не было одного глаза.

Из всех мальчиков я один называл ее настоящим именем. Может быть, именно поэтому она оказывала мне особенное расположение. У нее всегда было для меня доброе слово, и много-много раз кормила и поила меня добрая Марта, когда я умирал с голоду по милости мачехи.

– Бедный мальчик! – повторяла она, выбравшись со мной из толпы. – До чего ты дошел! Пойдем со мной, несчастный малютка, расскажи мне все, что с тобой было.

– Мне нечего рассказывать, Марта, – отвечал я, но тут я заметил, что она меня тащит к тому переулку, где жил мой отец. – Я не пойду с вами, с меня довольно и того, что было в запрошлую ночь!

– Знаю, знаю все, бедняжка, и тетка знает, – отвечала добрая молодая женщина. – Уж как она тебя жалеет! Говорит: «Если бы я могла ходить, как другие женщины, я бы сама пошла отыскивать этого несчастного ребенка!» А вот теперь я и нашла тебя, да в каком виде!

Марта отерла себе глаза передником.

– Я ужасно голоден, Марта, – проговорил я, – я умираю с голоду!

Я заплакал, и мы оба стояли среди улицы и плакали.

– Пойдем, – вскричала вдруг Марта, – пойдем в наш переулок. Тетка говорила, что рада будет, если ты найдешься. Вот ты и нашелся.

– Нет, я не пойду домой, ни за что не пойду.

– Полно, не бойся, я проведу тебя к нам так, что никто не увидит. Да тебя и узнать-то трудно! – прибавила она, с состраданием оглядывая мою тощую фигуру. – Я сама узнала тебя только по голосу.

После некоторого колебания я, наконец, согласился идти с Мартой. Когда мы дошли до нашего переулка, она оставила меня в темном углу улицы Тернмилл, а сама пошла предупредить миссис Уинкшип и поглядеть заодно, не опасно ли мне будет идти.

Прошло несколько минут, мне показалось очень много, а она не возвращалась. Я уже начал думать, что миссис Уинкшип, вероятно, не хочет пустить меня, и, от нечего делать, вздумал пересчитать свои деньги.

Их оказалось четырнадцать пенсов. Какое богатство!

И это заработано меньше чем в полчаса! Положим, мне много помог добрый ирландец; но, если я буду приобретать без него хоть вдвое, хоть вчетверо меньше, это все-таки выйдет З'/з пенса в полчаса, 7 пенсов в час, шиллинг и 9 пенсов в три часа! Чудесно! Я начал желать, чтобы Марта не возвращалась. Но нет, она вернулась, неся что-то под платком, и объявила мне, что в переулке никого нет, и миссис Уинкшип ждет меня.

– А все же я лучше не пойду, – сказал я. – Пожалуй, мачеха выйдет из дома, пока мы здесь разговариваем. Благодарю вас, Марта, я уж лучше уйду подальше отсюда.

– Нет, нет! – вскричала она, загораживая мне дорогу. – Ты и так довольно шатался по улицам, я не пущу тебя больше, пойдем со мной, будь умница!, Я тебя так наряжу, что никто тебя не узнает! – С этими словами она вытащила из-под платка какую-то старую юбку и женскую шляпу, быстро надела их на меня и, взяв меня под руку, направилась к переулку с решимостью, которой я не мог сопротивляться.

Мы вошли к миссис Уинкшип в ту минуту, когда она спокойно наслаждалась порцией рома с горячей водой перед ярким огнем камина.

– Вот он, тетушка! – сказала Марта, снимая с меня юбку и шляпу.

– Это он! – вскричала миссис Уинкшип, устремляя на меня удивленный, почти испуганный взгляд. – Веселый маленький мальчуган, вылитый портрет своей покойной матери! Ай-ай-ай, в каком он виде! И все это по милости той рыжей пьяницы! Ну, уж попадись она мне в эту минуту, я бы своими руками исколотила ее. Посмотри-ка, Марта, на нем даже рубашки нет! Они врали, что он одет в теплое и удобное платье из работного дома, а он…

Как кончила свою речь миссис Уинкшип, я не помню. Попав в теплую комнату и подойдя к огню, я вдруг почувствовал звон в ушах н головокружение. Ноги у меня задрожали, и я упал на пол. Обморок мой, вероятно, длился довольно долго, потому что за это время в положении моем произошли значительные перемены.

Я очнулся на диване, стоявшем в комнате миссис Уинкшип.

Вместо куртки и бумазейных брюк на мне были надеты: вязаная фуфайка, длинные, широкие штаны, вероятно, принадлежавшие когда-то мистеру Уинкшипу, и огромное полотняное одеяние, закрывавшее меня всего с ногами и, вероятно, служившее ночной рубашкой самой миссис Уинкшип. Я все еще чувствовал некоторое головокружение, однако мог приподняться и оглядеться кругом. Миссис Уинкшип стояла перед печкой и мешала что-то в небольшом соуснике, а Марта вошла в комнату и поставила на стол блюдо с тремя великолепными бараньими котлетами. При виде этого чудного кушанья я чуть не соскочил с дивана, но мне помешало длинное одеяние, опутывавшее мне ноги.

Миссис Уинкшип заметила это движение.

– Ну, что, молодец, ожил? – ласково, веселым голосом вскричала она. – Полно, голубчик, ободрись, чего это ты вдруг раскис?

Под этим она подразумевала: чего это я вдруг расплакался? В моих слезах она сама была виновата. Она поцеловала меня в лоб, а со смерти матери меня еще никто ни разу не целовал. При этом материнском поцелуе я не мог удержаться от слез. Миссис Уинкшип дала мне вволю наплакаться, а сама занялась приготовлением ужина.

Через несколько времени из блестящей голландской печки распространился необыкновенно приятный запах.