Естественно, Грейс уже с юности включилась в эту борьбу. Еще ребенком она иногда уютно устраивалась у отца на коленях, прижавшись к его груди, пока он покуривал трубку, а в кухне гремели яростные споры аболиционистов и женщин-агитаторов, горячо обсуждавших свои планы. Насколько спокоен и невозмутим был Сайэн, настолько же вспыльчива его жена. Отец вечно подшучивал над Грейс, уверяя, что свои волосы и характер она унаследовала явно не по его линии. Но когда Сайэн начинал говорить — тихо, никогда не повышая голоса, — все умолкали, обращаясь в слух. Это были чудесные времена.

Они жили в маленькой нью-йоркской квартирке, где была всего одна спальня — для родителей. Грейс в своей кроватке спала на кухне. И Сайэн, и Дайана много занимались с ней, и с шести лет Грейс уже жадно читала все, что только попадало ей в руки. В доме всегда было полно брошюр. Сайэн гордился способностями дочери, и оба — и он, и мать — всегда находили время, чтобы ответить на ее вопросы.

А вот деньги у Сайэна О'Рурка водились редко. Большинство его пациентов были слишком бедны и могли расплатиться с ним разве что парой яиц или домашним пирогом. Зато Дайана была прекрасной портнихой и этим ремеслом умудрялась зарабатывать им на жизнь. Грейс с малых лет научилась шить, хоть и ненавидела это занятие; больше всего она любила книги, но знала, что должна помогать матери, и не противилась.

Она еще в юности поняла, что хочет быть учительницей. Отец поначалу удивился.

— Ты это твердо решила, Грейс? — спросил он.

— Па, вспомни, как ты и мама учили меня. Вообрази, что было бы, если б я выросла в одном из этих игрушечных особняков на набережной. Я стала бы какой-нибудь жеманной дурочкой, ведь правда?

Сайэн улыбнулся.

— Но вы научили меня думать, вы открыли мне глаза на мир со всеми его несправедливостями. Как же смогут рабы обрести свободу, как смогут женщины свергнуть тиранию мужчин, если с самого детства не научить их думать, размышлять о том, что они видят и слышат, о том, что им говорят.

Сайэн горячо обнял ее:

— Я горжусь тобой, Грейс.

Ей было тогда двенадцать.

Она хотела учить детей думать самостоятельно, ведь смогли же научить ее этому родители. У семьи была теперь одна цель — наскрести денег на ее учебу. Это оказалось непросто, особенно тяжело стало, когда началась война и отец погиб. В четырнадцать лет Грейс ради приработка устроилась приходящей горничной. После работы шла в класс, училась и еще находила время трудиться рядом с матерью в «Национальной ассоциации борьбы женщин за избирательное право».

Когда ей было восемнадцать, Грейс вместе с матерью впервые побывала на Национальном конгрессе по правам женщин. Впечатление было ошеломляющее, и еще долго после этого голова ее кружилась от восторга. С тех пор она не раз бывала на таких собраниях. Грейс никогда не сомневалась, что пойдет по стопам родителей, организуя, агитируя и обучая других, чтобы победить существующую в этом мире несправедливость.

Ей было двадцать три, когда она наконец получила так нелегко доставшееся ей учительское свидетельство.

Теперь, сидя в поезде, Грейс рассеянно смотрела в окно. Десять месяцев назад она потеряла работу. По требованию владельца магазина мужской галантереи ее арестовали за нарушение порядка. Это был не первый арест. Два года назад она и пять других женщин были арестованы за попытку внести свои фамилии в список избирателей среди толпы потрясенных мужчин и перепуганных, сбитых с толку служащих избирательного участка. В те дни вся Америка следила за показательным судом над Сьюзан Энтони; ей предъявляли те же самые обвинения. Ее признали виновной в нарушении законов о голосовании и присудили к штрафу, но она наотрез отказалась платить и до сих пор ловко уклонялась от уплаты штрафа.

Грейс все еще не могла успокоиться, вспоминая о своем последнем аресте. Это было несправедливо. Да, она ударила этого мужчину, но он хватал ее за самые недозволенные места, — и, будь у нее возможность, она не задумываясь ударила бы его снова! Ей удалось

Выманить из магазина почти всех покупателей, а снаружи две женщины из «Национальной ассоциации…» раздавали листовки, приглашавшие мужчин посетить женское суфражистское собрание — исключительно ради их собственного образования и просвещения. По счастью, ее приговорили только к штрафу, и ей удалось одолжить деньги на уплату. Но слишком поздно — репутация была подорвана. Управление городскими школами уволило ее, и с карьерой учительницы в Нью-Йорке было покончено.

В довершение всего в последние два года Грейс стала замечать, как бледнеет и худеет ее мать, как ради заработка она изнуряет себя непосильным трудом, совсем забывая о своем здоровье. Полгода назад грянул гром — у матери нашли туберкулез.

Грейс просто необходимо было найти работу. Мать нуждалась в особом уходе, в лечении, которое могли предоставить только лучшие больницы города. А в Нью-Йорке Грейс была теперь известна как неукротимая активистка, помешанная на женских правах, и все из-за ее выходок в магазине, вызвавших последний арест. Она не только потеряла место в общественной школе, но, как вскоре обнаружилось, ни одна из частных школ тоже не хотела брать ее на работу. Ей не удалось получить место домашней учительницы. Никто не хотел принимать ее — даже секретаршей.

— Вы замужем, милочка? — спросила Марта, отрывая ее от размышлений.

Грейс подумала о своем добром друге, Аллене Кеннеди.

— Нет.

Она безошибочно прочитала мысли Марты, почувствовав ее жалость: «Бедняжка, так она старая дева!»

Губы Грейс сжались в тоненькую ниточку. Она ненавидела эти слова — «старая дева». Это было самое несправедливое, самое унизительное понятие, яркий пример угнетения женщин мужчинами. И она могла бы быть замужем, если бы захотела. Аллен дважды предлагал ей свою руку.

Аллен.

Милый Аллен пришел ей на выручку, и Грейс крепче прижала к груди сумочку, где лежало его письмо. Аллен тоже был школьным учителем. Они встретились три года назад на общегородском собрании «Ассоциации…». Доклад делала Виктория Вудхел, и Грейс первая подняла руку, когда началось обсуждение. Она была в ярости, хотя и старалась сдерживаться. Сестры Вудхел — по глубокому убеждению Грейс — своей защитой свободной любви наносили непоправимый вред женскому движению. Это отпугивало слишком много потенциальных сторонников. Вместо того чтобы задать Виктории вопрос, Грейс, воспользовавшись случаем, призвала ее к ответу за внесение смуты в движение. Когда собрание закончилось, Аллен разыскал Грейс и познакомился с ней. Он не только соглашался с тем, что пропаганда свободной любви мешает движению, но был против и по нравственным соображениям. Они долго, откровенно беседовали и с тех пор крепко сдружились.

Аллен уехал из Нью-Йорка в прошлом году, до ее последнего ареста; он получил место в одной из новых общественных школ в штате Миссисипи и обучал там детей бывших рабов, недавно получивших свободу. Перед самым отъездом он снова просил ее руки, но Грейс отказала. Аллен нравился ей, и она бесконечно его уважала, но не чувствовала желания выходить за него замуж, хоть он и был самым просвещенным мужчиной из всех, кого она знала. О таком муже могла только мечтать любая женщина. Аллен не понимал, почему она отказывает ему, да Грейс и сама этого не понимала. Она пыталась убедить его и себя, что ей просто не хочется выходить замуж.

Грейс вздохнула и опять взглянула на Марту Граймз. «Зачем цепляться за прошлое, сказала она себе, — когда перед тобой новая, и похоже, благодарная слушательница?»

— Можно я пересяду к вам, Марта? — спросила она, указывая на место Чарльза Граймза, который только что вышел.

Марта охотно согласилась, и Грейс пересела поближе к ней; порывшись в сумочке, вытащила оттуда брошюрку.

— Вы любите читать? — спросила она. Глаза ее загорелись, щеки вспыхнули.

— Конечно, я… — начала Марта, но Грейс уже протягивала ей брошюру.

— Здесь — текст замечательной речи Элизабет Стэнтон! — восторженно воскликнула она. — О браке! О разводе!