Сабля, красные рейтузы, кепи, доломан соскользнули со стула на пол; платье, юбки, шелковые чулки тоже упали и печально валялись на ковре вперемежку с форменной одеждой; в комнате был разгром, словно после сражения; Ирма, непричесанная, в безумном отчаянии обвивала руками шею офицера, обнимала его, потом, выпустив, каталась по полу, опрокидывала стулья, рвала бахрому с кресел, кусала их ножки. А капитан, глубоко растроганный, ничем не мог утешить ее и только твердил:

— Ирма, малютка, крошка моя, ничего не поделаешь, так надо!

И порою смахивал пальцем набежавшую слезу.

Они расстались на рассвете. Она проводила возлюбленного в экипаже до первого привала. А в минуту разлуки обняла его почти на глазах у всего полка. Все нашли даже, что это очень мило, очень уместно, очень прилично, и товарищи, пожимая капитану руку, говорили:

— Ах ты, чертов счастливчик! Как-никак, а у малютки доброе сердце.

Они, право, увидели в этом нечто патриотическое.

За время кампании полку пришлось испытать многое. Капитан вел себя геройски и наконец получил крест; затем, когда война кончилась, он вернулся в руанский гарнизон.

Тотчас же по возвращении он стал справляться об Ирме, но никто не мог дать ему точных сведений.

Одни говорили, что она кутила с прусскими штабными офицерами.

По словам других, она уехала к родителям — крестьянам в окрестностях Ивето.

Он даже посылал в мэрию своего денщика справиться в списке умерших. Имени его любовницы там не оказалось.

Он очень горевал и щеголял своим горем. Даже отнес свое несчастье за счет врага, приписывая исчезновение Ирмы пруссакам, занимавшим одно время Руан.

— В следующей войне я с ними, мерзавцами, сосчитаюсь! — заявлял он.

Но вот однажды утром, когда он входил в офицерскую столовую к завтраку, старик-рассыльный в блузе и клеенчатой фуражке подал ему письмо. Он распечатал его и прочел:

Капитан побледнел и в порыве жалости проговорил:

— Черт побери, бедная девочка! Пойду сейчас же после завтрака.

И за завтраком он все время рассказывал, что Ирма в больнице, но что он ее оттуда выцарапает, будьте покойны! Это опять-таки вина проклятых пруссаков. Она, вероятно, осталась одна, без единого су, подыхала с голоду, потому что пруссаки, несомненно, разграбили ее обстановку.

— Ах, скоты!

Все взволновались, слушая его.

Всунув сложенную салфетку в деревянное кольцо, капитан поспешно встал, снял с вешалки саблю и, выпятив грудь, чтобы талия стала тоньше, застегнул портупею, потом быстрым шагом отправился в городскую больницу.

Он надеялся беспрепятственно проникнуть в больничное здание, однако его категорически отказались впустить, и ему даже пришлось обратиться к полковому командиру, объяснить положение дела и взять у него записку к главному врачу. Врач, продержав красавца-капитана некоторое время в приемной, выдал ему наконец разрешение, но попрощался с ним сухо и поглядел на него укоризненно.

В этой обители нищеты, страдания и смерти капитану уже с самого порога стало не по себе. Его сопровождал санитар.

Чтобы не шуметь, капитан шел на цыпочках по длинным коридорам, в которых стоял противный запах плесени, болезней и лекарств. Глубокую тишину больницы лишь изредка нарушал чей-то шепот.

Иногда капитан различал в приотворенную дверь палаты длинный ряд кроватей, где под одеялами вырисовывались тела. Выздоравливающие женщины сидели на стульях в ногах своих коек и шили; на них были больничные серые холщовые платья и белые чепцы.

Вдруг проводник остановился возле одной из этих густонаселенных палат. На двери виднелась крупная надпись: «Сифилис». Капитан вздрогнул и почувствовал, что краснеет. У двери, на маленьком деревянном столике, сиделка приготовляла лекарство.

— Я вас провожу, — сказала она, — это двадцать девятая койка.

И она пошла впереди офицера. Потом указала ему на одну из коек:

— Вот!

На кровати виднелось лишь слегка вздымавшееся одеяло. Даже голова была спрятана под простыней.

Со всех сторон над подушками появлялись бледные, удивленные лица, смотревшие на мундир, лица женщин молодых и старых, но казавшихся одинаково уродливыми и грубыми в убогих больничных балахонах.

Капитан совсем смутился и стоял, одной рукою прихватив саблю, а в другой держа кепи; потом прошептал:

— Ирма.

В постели произошло резкое движение, и затем показалось лицо его возлюбленной, но до того изменившееся, до того усталое, до того исхудавшее, что он его не узнавал.

Она залепетала, задыхаясь от волнения:

— Альбер!.. Альбер... Это ты!.. О, как хорошо... как хорошо...

И слезы потекли из ее глаз. Сиделка принесла стул.

— Садитесь, сударь.

Он сел и стал смотреть на жалкое, бледное лицо девушки, которую покинул такой красивой и свежей.

— Что с тобой? — спросил он.

Она ответила, плача:

— Ты ведь видел; на двери написано.

И закрыла глаза краем простыни.

Он растерялся и смущенно спросил:

— Как же ты это подцепила, бедняжка?

Она прошептала:

— Это всё пакостники-пруссаки. Они взяли меня почти силой и заразили.

Он не находил больше, что сказать. Смотрел на нее и вертел на коленях кепи.

Другие больные разглядывали его, а он, казалось, слышал запах гниения, запах разлагающихся тел и позора, витавший в этой палате, полной проституток, пораженных мерзкой и страшной болезнью.

Она прошептала:

— Я уж, наверно, не выкарабкаюсь. Доктор говорит, что мое положение очень серьезно.

Потом, увидев на груди офицера крест, она воскликнула:

— Ах, ты получил орден, как я рада! Как я рада! Ах, если бы можно было тебя поцеловать!

При мысли об этом поцелуе по телу капитана пробежала дрожь отвращения и ужаса.

Ему захотелось уйти, быть на воздухе, не видеть больше этой женщины. Но он сидел, не решаясь встать и проститься. Он пробормотал:

— Ты, должно быть, не лечилась?

В глазах Ирмы блеснуло пламя:

— Нет, я хотела отомстить за себя, хоть бы мне пришлось и сдохнуть от этого! И я тоже заражала их, всех, всех, сколько было в моих силах. Пока они были в Руане, я не лечилась.

Он сказал смущенным тоном, в котором, однако, проскальзывала шутливая нотка:

— Вот это ты делала правильно.

Она оживилась, раскраснелась:

— О да, несомненно, не один умрет благодаря мне! Уверяю тебя, я им отомстила!

Он еще раз подтвердил:

— Очень хорошо!

Потом, вставая, сказал:

— Ну, мне пора; к четырем я должен быть у командира полка.

Она заволновалась:

— Уже? Ты уже уходишь? Ведь ты только вошел!..

Но он во что бы то ни стало хотел уйти.

Он произнес:

— Ты видишь: я пришел сейчас же, но в четыре мне непременно надо быть у командира.

Она спросила:

— У вас все тот же полковник Прюн?

— Да, все он же. Он был дважды ранен.

Она спросила еще:

— Из товарищей твоих кто-нибудь убит?

— Да. Погибли Сен-Тимон, Саванья, Поли, Сапреваль, Робер, де Курсон, Пазафиль, Санталь, Караван и Пуаврен. У Саэля оторвало руку, а Курвуазену раздробило ногу; Паке потерял правый глаз.

Она слушала с глубоким вниманием. Потом вдруг прошептала:

— Слушай, поцелуй меня на прощанье. Госпожи Ланглуа ведь нет.

И, несмотря на поднявшееся в нем отвращение, он приложился губами к ее бледному лбу, в то время как она, обняв его, покрывала безумными поцелуями синее сукно доломана.

Потом она промолвила:

— Ты придешь еще? Скажи, придешь? Обещай прийти!

— Хорошо, обещаю.

— Когда? В четверг можешь?

— Хорошо, в четверг.

— В четверг, в два часа.

— Хорошо. В четверг, в два часа.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Прощай, дорогой мой!

— Прощай.

И он ушел, сконфуженный обращенными на него взглядами всей палаты, сгорбив свой высокий стан, чтобы казаться поменьше. Выйдя на улицу, он вздохнул с облегчением.