Поѣздъ мчался. Въ тѣсномъ задверномъ углу третьекласснаго вагона, съ промерзлымъ добѣла окномъ, было холодно, тускло, слѣпо. Фонарь безпокойно мигалъ оплывшею стеариновою свѣчею, въ вентиляторѣ пѣла вьюга. Я лежалъ на жесткой скамьѣ, вытянувшись навзничь, руки за голову, въ дорожномъ отупѣніи очень далеко и по скучному дѣлу ѣдущаго человѣка, безъ мыслей, безъ вниманія. Бываетъ такое милое состояніе души и тѣла, когда не ты управляешь своими пятью чувствами, a они управляютъ тобою, и глядишь, и видишь ты передъ собою не потому, что есть воля и охота смотрѣть, a только потому, что глаза во лбу есть, зрительный аппаратъ работаетъ; слышишь не то, что интересъ велитъ слушать, но что само въ уши лѣзетъ.

Въ вагонѣ было очень пусто. Купецъ въ лисьей шубѣ, который, когда ввалился къ намъ на глухой, промежуточной станціи плюхнулся на скамью, всю ее покрывъ полами, и остолбенѣлъ, какъ сидячій идолъ: спалъ ли онъ или просто застылъ въ торжественномъ сознаніи своего капиталистическаго величія, — кто его знаетъ? Приказчикъ при купцѣ, - тощій, задерганный малый, не спускавшій съ своего владыки безсонныхъ, собачьихъ глазъ. Захолустный протопопъ, возвращавшійся восвояси изъ дѣловой столичной побывки: онъ отъ самаго Петербурга какъ залегь, гора-горой, подъ мѣховую рясу, такъ и храпѣлъ теперь вотъ ужъ двѣсти восемьдесятъ вторую версту. И, наконецъ, два жандарма, по даровымъ билетамъ, въ служебной командировкѣ изъ Питера въ Москву, съ казенными пакетами за обшлагами шинелей. Оба были бравые, здоровые молодцы, съ ярко-свѣтлыми пуговицами, при шашкахъ, съ револьверами на поясномъ ремнѣ. Они занимали ближайшее ко мнѣ отдѣленіе, и, изъ-за высокой деревянной спинки скамьи, внятно гудѣли ихъ густые голоса — теноровый баритонъ и бассо-профундо. Рѣчь шла о какомъ-то вахмистрѣ, какъ онъ «сталъ черезъ то въ своей жизни несчастенъ, что дочь въ гимназію отдалъ».

— Отдать отдалъ, a довести по конецъ свершенія курса — тю-тю, пороху не хватило.

— A наши сказывали: съ состояніемъ онъ, будто, вахмистръ вашъ?

— Не въ деньгахъ сила. Не деньгами — карахтеромъ не выдержалъ.

— Забоялся?

— Духомъ упалъ.

— Видите ли!

— Да. Учена, говоритъ, больно стала. Еще подучится — пожелаетъ ли меня, солдата, за родителя почитать?

— Это онъ, ежели хотите знать, довольно резонно.

— Никакого резона не предвижу, потому что дѣвка шла первою изъ класса въ классъ, такъ что ее даже представляли знатнымъ посѣтителямъ, въ качествѣ какъ бы гордость учебнаго заведенія.

— Если знатнымъ посѣтителямъ, то, конечное дѣло, напрасно.

— До пятаго класса вахмистръ душою падалъ и сомнѣніемъ изнывалъ. Ну, а, какъ поступила она за успѣхи свои въ пятый классъ и начала происходить науку-исторію, совсѣмъ забоялся вахмистръ: шабашъ! взялъ дѣвку, дома къ печи присадилъ, — помогай матери!

— Ревѣла, чай?

— Не безъ того. А главное: ошибся вахмистръ въ своемъ вѣрномъ разсчетѣ, и теперича y нихъ въ семействѣ самый язвительный адъ.

— Не обыкаетъ къ дому?

— Ни пава, ни ворона. Ни къ дѣвушкамъ, ни къ барышнямъ.

— Замужъ — одно средство!

— Замужъ, съ ейнымъ о себѣ воображеніемъ, — легко ли дѣло? Жениха ей искать, — какой женихъ нуженъ? За шинельную душу хотя бы за нашего брата, унтеръ-офицера; развѣ пойдетъ?

— Да и не къ масти.

— Опять же вѣрное ваше разсужденіе, что не къ масти. Исторію-науку произойдя, какая она, съ подобною фантазіей въ головѣ, можетъ быть своему дому хозяйка? Скажемъ къ примѣру, — васъ взять. Вы бы женились?

— Оборони Богъ!

— То-то и есть. И всѣ такъ. Худы ли, хороши ли, тоже свою амбицію блюдемъ. Никому не лестно предъ женою въ дуракахъ стоять, да глазами на ея образованность хлопать.

— Коли вахмистръ на приданое не скупъ, то можетъ польститься какой изъ господъ. Бываютъ — которые немудряіціе и своего достатка не имѣютъ.

— Врядъ ли. Потому что изъ господъ этакъ — очертя голову, ополомь — великодушно женятся и званіемъ своимъ не брегутъ одни студенты. A студенту вахмистрова дочь не съ руки.

— Не возьметъ студентъ.

— Еще кабы она была доученая. A то пятый классъ. Это для нашего брата, который науку въ казармѣ мѣдными деньгами покупалъ, да и то трехъ пятаковъ не хватило, — образованіе ея, точно, великое. A настоящему господину, ежели студентъ изъ универститета или тамъ института что ли путей сообщенія, съ ней окажется довольно даже скучно. Потому что — онъ-то дошелъ, a она не доскочила. Потому что, прикинемъ къ примѣру, — науку-исторію она знаетъ, a до тригометрики али астрелябіи не дошла.

— Не вровень, значитъ.

— Отъ нашихъ отстали — къ вашимъ не пристали.

Послѣдовало краткое молчаніе.

— Лѣтъ-то много? — спросилъ басъ.

— Семнадцатый.

— Изъ себя хороша?

— Картина.

— Фю-ю-ю!

И опять замолкли.

— Свихнется дѣвка, — съ убѣжденіемъ произнесъ басъ.

— Какъ не свихнуться? На ту линію идетъ.

— Соняшу Перфильеву помните?

— Аккуратъ одна модель.

— Намедни Каратайченко встрѣтилъ подъ вечеръ: по Вознесенскому катитъ, на лихачѣ, въ ротондѣ, перо на шляпѣ, морда крашеная. У моста лошадь что ли закинулась, заминка вышла, — городовой подходитъ, замѣчаніе сказалъ. Такъ Сонька-то городовому на слово — десять, да во всю родительскую!

— Господи! какая была скромненькая!

— Такъ и сыпетъ, такъ и бубнитъ. Голосъ хрипкій. Ужъ Каратайченко заступился, a то городовой грозился въ участокъ свести.

— Экого родителя дочь!

— Всеё семью разсыропила; совсѣмъ нынѣ не люди стали! — а, бывало, жили, — сосѣди шапки снимали.

— Пьетъ, поди, Перфильевъ-то?

— Нельзя ему пить: y него четыре медали. A только, что, конечно, — сердцемъ прискорбенъ и даже какъ бы рѣшившисъ ума. Даже зарѣзатъся хотѣлъ.

— Подите жъ!

— Бритву жена изъ рукъ отняла. Потомъ къ генералу былъ требованъ.

— Врете?

— Вѣрное слово. Для утѣшенія. Генералъ y насъ добёръ.

— Входитъ!

— Перфильевъ! — говоритъ: что ты вздумалъ, дуракъ? Грѣхъ! присягѣ поруха! Тутъ старика, отъ добраго слова, сердцемъ растопило и въ слезу ударило. — Ваше, сказываетъ, превосходительство! сколько лѣтъ служа, завсегда радъ былъ начальству стараться: графы, князья Перфильева въ лицо узнавать удостаивали. A теперича единая моя дочь — и та въ развратъ пошла. Возможно ли мнѣ при всемъ томъ жизнію жить? какъ смотрѣть на бѣлый свѣтъ и въ глаза добрымъ людямъ?.. Ажно и генералъ, слушая, вмѣстѣ съ нимъ заплакалъ.

— Дѣло слезное!

Пауза.

— Мерзавецъ-то ейный, который сбившій, — гдѣ теперь?

— Въ Ярославлѣ, сказываютъ. При купчихѣ какой-то богатой: лѣсными дачами управляетъ.

Басъ протяжно и сладко зѣвнулъ:

— О-о-охъ-охъо-хъ!

— Вотъ — сказалъ баритонъ вдумчивымъ голосомъ человѣка, глубоко размышляющаго и отвѣчающаго вслухъ на собственныя мысли, — давалъ мнѣ писарь намедни книжку. Некоего графа, Льва Толстого сочиненіе.

— Энтого-то? — заинтересовался басъ.

— Того самаго. И вотъ говоритъ тамъ одинъ на счетъ бабъ: самая вы безпастушная скотина…

— И правда ужъ, что безпастушная. Такъ оно и есть.

— Востро сказано.

— Писатель вострый.

— Лю-ютой старикъ!

— A сказывали; будто онъ — антихристъ?

— Да, вѣдь это — ежели по божественному.

Пауза.

— A, что на счетъ безпастушныхъ, — возвышаетъ голосъ баритонъ, — я такъ полагаю: объѣхать хоть всю Россію, безпастушнѣе этихъ питерскихъ нашихъ подвальныхъ барышень — не найтить.

Басъ, плюнулъ и какъ-то свирѣпо даже прогремѣлъ:

— Одно слово: добыча.

— Добыча и есть. Именно, что ни пава, ни ворона. Корсетъ носитъ, волосы на лобъ завихрила, лицо руки моетъ благородными мылами, — барышня. Газету читаетъ, въ театръ лазитъ. Я, папаша, въ Михайловскій манежъ, я, мамаша, въ Фигнеръ — маскарадъ. А въ заправской-то жизни въ подвалѣ казенномъ — на пятнадцать серебра родительскаго жалованья. Тутъ те не Фигнеръ — маскарадъ, a было бы на что въ баню сходить. А между прочимъ юбку крутитъ, одеколонъ прыскаетъ, шелкъ, бархатъ въ гардеропѣ имѣетъ. На какія сверхсмѣтныя суммы — отпущенія, дозвольте спросить?