Что же касается Герыю Гераоказалась наКаширке значительно раньше, почти сразу же после нашего с нею развода. Ее состояние постепенно улучшалось, ремиссия обещалабыть устойчивою, и тут произошласлучайность, пустившая наветер все старания медицины. Дело в том, что врачи-интерны в течение годичной практики каждые полтора-двамесяцаменяют отделения. И уже тихая, успокоившаяся, ожидающая не сегодня-завтравыписки Гера, гуляя по коридору в ужасном больничном балахоне, увиделанового практикантаи вдруг страшно, как в каратэ, заоралаи бросилась нанего, сбилас ног, началадушить, -- Геру едваоттащили, излупцевали и сновазаперли в буйную палату, в палату с тюремной решеткою наокне. Стоит ли говорить, что новым практикантом былаКсения? Этот случай, пересказанный ею, сразу, словно лампа-вспышкасработалав темной комнате, разъяснил мне психологические загадки гериного предразводного поведения, открыл тайну чудовищной, нелогичной измены с магазинным алкашом. Гера(понял я вдруг) виделанас с Ксюшею, видела! возможно -- выслеживалаи, не в силах перенести мою измену или унизиться до объяснений и упреков, демонстративно -от отчаяния -- затащилак себе (ко мне!) в постель первого попавшегося мужика: чем хуже, тем лучше! подгадав это все как раз под мое возвращение домой. А Ксения, ее образ, естественно, остались в герином сознании символом главного ужаса, главного кошмаражизни, который, конечно же, следовало уничтожить, истребить, стереть с лицаземлию Да, виноват я был перед своей женою, безмерно виноват, и, по-хорошему, должен был вину искупить: дождаться относительного улучшения гериного здоровья, забрать бедняжку к себе и долгим, бесконечным подвигом заботы и любви хоть отчасти нейтрализовать зло, причиною которого стал; но увы, увы! не по силам оказалось мне такое, не по размерам души.

В детстве я владел собакою: спаниелем Арамисом, -- в позднем детстве и в юности. Я любил Арамиса, как мне казалось, больше чем кого бы то ни было насвете. В одно прекрасное утро -- в одно отвратительное утро! -- собаку украли, привязанную у магазина, покудая что-то там покупал по хозяйству, кажется, сметану. Боже! чего я только ни делал, чтоб разыскать пса: и, забросив занятия в университете, каждый день по восемь, по десять часов прочесывал округу; и дежурил по субботам и воскресеньям -- добрые полгода -наптичке; и раздавал пионерам трояки намороженое; и упрашивал начальникаРАЙУГРО, тоже собачника, объявить розыск; и бегал в жуткие, душераздирающие отстойники для выловленных наулице собакю Про объявления, которые я расклеивал тысячами, -- знаете: вознаграждение гарантируется, -- я уж и не говорю, про эти объявления и про те, что еженедельно помещал в приложении к вечерке.

Год, примерно, спустя я волей-неволей смирился с потерею, аеще через несколько месяцев случайно узнал, что в городском охотничьем клубе находится приблудный спаниель, очень похожий по внешности намоего, но нервный, озлобленный, с перебитой лапою, в лишаяхю Представляете: я даже не поехал в клуб посмотреть! Не потому что разлюбил Арамиса! -- нет, я буквально плакал от горя, от жалости! -- просто это уже былане моя собака.

И потом, кого бы там ни виноватить в нашем с Герою разводе, пусть тысячу раз и меня самого! однако, изменабыла, и никакой Христос не сумел бы, пожалуй, погасить у меня завками цветные слайды той отвратительной сцены. Я, как и Арамиса, навещать Геру не пошел, -- впрочем, оно и ни к чему представлялось по ее состоянию.

Тут, пожалуй, кстати будет заметить, что мало-помалу, без объяснений, сами собою, у нас с Ксенией, вдруг сильно повзрослевшею, наладились новые отношения. О постели мы не заговаривали: ни я, ни она, ни в положительном смысле, ни в отрицательном, -- но, объединенные общими заботами, постепенно становились друзьями, и это было первым более или менее здоровым чувством, испытанным мною в последний год: с моментатого самого магазинного знакомствав очереди засметаною, с которого и начались в моей жизни все эти смешные, все эти кошмарные, все эти безумные события. Я даже не знаю, не подсознательным ли стремлением видеться с Ксенией почаще объяснялись мои хоть короткие, ачастые визиты к Дашеньке, гораздо более частые, чем полагалось бы приличием или требовалось для успокоения совести.

Этот жуткий сумасшедший городок; эти облезлые, неизвестно когда, еще при Хрущеве, наверное, побеленные разноэтажные панельные корпуса; котельная рядом с моргом, так что трубаее кажется трубою крематория, ачерный густой дым вроде припахивает паленым волосом и подгоревшим человеческим салом; веселые дюжие санитары, что, насвистывая песенки Пугачевой, катят средь беладня к моргу-котельной легкие тележки навелосипедном ходу: мелкие неструганые ящики-кузовавмещают труп (ато и двасразу, валетом), плохо прикрытый застиранной, севшей простынею с черным больничным клеймом в углу -- то желтая ступня торчит, то свешивается, покачиваясь, закостенелая рука; больные, нетвердо, опасливо прогуливающиеся по аллейкам жидких кустарников под руку со стыдящимися их родственниками; другие больные, те, кому (как, впрочем, и всему остальному нашему Великому Совейссьському Народу) прописанатрудотерапия, копошащиеся в халатах белесо-коричневого, больничного колеранагрязных глинистых делянках, перетаскивающие в занозистых носилках, подобных кузовам труповозок, отвратительный навид и запах мусор; деловитые, самодовольные врачи и медсестры, -- все это, вначале поразившее меня глубокою, скорбной безысходностью, поразившее и десятки раз сфотографированное из-заугла, сейчас стало привычной рутиною, и я, в который раз направляясь из проходной к шестому корпусу, где лежалаДашенька, выглядел, наверное, ничуть не менее деловито и самодовольно, чем так раздражавший меня поначалу медперсонал.

Отдельная палата -- это было все, чего удалось добиться Ксении для матери с помощью учеников последней, не слишком-то, как оказалось, падких расточать попусту потенциальную энергию связей и влияний (в кремлевку Дашеньку так и не взяли) -- отдельная палата, как и любая общая, как все коридоры, все этажи, все корпусанасквозь пропахшая, провонявшая дешевой больничной жратвою, испражнениями и лекарствами. Там, под нестихающий аккомпанемент этого запаха, я и виделся с Дашею. Может, нет в человеческом существовании ничего более жуткого, чем встречас близким, сошедшим с ума: внешне нормальный, логичный, обыденный, разговаривает он с тобою о том о сем, и вдруг -- не меняя тона, впроброс, как нечто само собою разумеющееся, отпускает ужасную нелепицу, и ты парализован тем, что, сколько бы сил ни собрал, кого бы ни взял в союзники, аобъяснить своему близкому, почему нелепица -- нелепица, достучаться до его сознания, ты не можешь и не сможешь никак!.. Больше того, чтобы не сделать ему хуже, ты вынужден сам поддакивать, притворяться, что думаешь точно так же, и с неким мистическим ужасом вслушиваться в то, что мелет твой собственный язык; ты начинаешь терять вообще все ориентиры насвете.

Нет, не удивительно, что я всячески старался не оказаться с Дашею наедине: то уговаривал сопутствовать Ксению, то дожидался другого какого-нибудь посетителя, хотя других и было-то всего двое: ЮнаМодестовна, зашедшая к Даше завсе время раза, может, четыре, даНиколай Нилович Мертвецов, дашин отец. Тот как раз: лысый, алкогольного видастарикашка, вне кабинета, вне служебной зависимости вовсе и не страшный, даже, пожалуй, и не представительный, -- тот ходил к Дашеньке первое время как наработу, однако, где-то перед осенью запил по-черному и в неделю умер, сгорел.

Дашенька, лишенная радио и газет, патологически интересовалась всеми переменами и передвижениями, происходящими в высших сферах. Уж не знаю, каким образом докатывались до нее в дурдом эти слухи, но онавсе пыталась выспросить подробности и о посадке Китайцаи Глуповатова, и о загадочной смерти генералаЦиркуна: самоубийстве -- не самоубийстве, и о домашнем аресте Вальки, и о внутренних делах ее мужа, замминистраВнутренних Дел, и о прочих признаках подозрительного шевеления. Еще Даша, всякий раз, когдаее навещали, пыталась передать письмо: только тихою т-с-сю чтоб никто не виделю Валькавсех подкупилаю Папашкадолжен узнать правду. Они хотят обвести Его вокруг пальцаю В письмах, адресованных Ыродному отцу Никодиму Лукичу Прежневу, личноы, содержались разные версии истории о подмене в днепропетровском роддоме, донесения о валькиных кознях (chanel) и -- почти трезво и нормально -- мысли о бедах, проблемах, нуждах, как говорится, и чаяньях несчастного нашего Великого Народа.