Щербинин Дмитрий

КОВЕР

Посвящаю Лене Г...

Октябрьский вечер. Небо весь день было завешено пеленой тяжелых, провисающих туч, и, казалось, что начнется снегопад - первый снегопад в этом году. Однако, снегопад все не начинался, и только ветер завывал тяжело и низко, словно бы вещал о надвигающейся долгой-долгой зиме.

Лишь кое-где на ветвях еще сохранились вкрапления желтых и бурых листьев, большая же их часть уже лежала отсыревшим, темным ковром на земле. Впрочем, и те листья, которые еще оставались зацепленными за свои весенние и летние обители в наступивших сумерках настолько выцвели, что тоже казались уже умершими, потемневшими. Между ветвей развесился холодный темно-серый туман, и от него на расстоянии двадцати шагов все предметы казались размытыми, так что и не понять было - дерево это стоит, или же какое-то чудище; на расстоянии же тридцати шагов уже решительно ничего нельзя было разобрать там, в таинственном полумраке все чудилось некое движение.

Да - там было таинственно, там было печально, но, все-таки, вся аура чудесности нарушалась от того, что это не был некий отдаленный от всякого людского жилья лес, но всего лишь городской парк, который обступали со всех сторон, теснили стены домов. И из-за стен тумана доносилось гуденье машин хоть и отдаленное, но ни на мгновенье не умолкающее, все время настойчиво шепчущее: "Осень то осень, палые листья, туман, а тут поблизости я, цивилизация, вот я шумлю своими машинами, спешу, суечусь, говорю, покупаю, продаю, смотрю телевизоры - не забывай про меня..."

И здесь, из этих стен тумана вытягивалась асфальтовая дорожка - асфальт был мокрым, черным, кое-где в выемках темнели небольшие лужицы, дно которых было устало черными, мертвыми листьями; были в асфальте и трещины, из них пробивалась пожухшая, мертвая трава.

Сначала в тумане почудилось некое движение, вот уже и некая размытая фигура проступила, и лишь затем смогли продраться в этом тяжелом воздухе шаги. Человека который шел звали Миша, и было ему чуть больше двадцати - от рождения он был мечтательным и любил уединение. Слышал, что в древней Греции изгнание из общества считалось самым страшным наказанием - никак не мог понять психологию древних, ему казалось, что уединение, отрешенность от всей этой суеты, есть величайшее благо - такое благо, которое ни за какие деньги не купишь. Вот и сейчас, как и каждый вечер, после работы он не спеша прогуливался по парку, и рад был тому, что за все время прогулки (а она продолжалась по меньшей мере уже час), ему так никто и не попался навстречу. Теперь он остановился, медленно оглядывая темные стены тумана - природа была погружена в глубокую скорбь; вот-вот казалось заплачет, и он чувствовал тоже, но и знал, что это хорошее, искреннее, поэтичное чувствие. Если, когда он вынужден был идти по городу или же ехать в общественном транспорте шум машин не раздражал его - по крайней мере, оставался чем-то незаметным, то, как только он входил в лес, то этот уже удаленный рокот раздражал его, хотелось чтобы никаких-никаких звуков цивилизации не доносилось; иногда он уходил в дальние леса, но сейчас отдавал себе отчет, что если уйдет сейчас туда, то вернется лишь поздней ночью, где-то перед самым рассветом, и попросту не сможет подняться потом, пойти на работу - он вообще как человек мечтательный, очень любил поспать. Теперь же он стоял без всякого движенья, задумчивый, печальный, погруженный в себя, и, казалось, что в любое мгновение по щекам его могут покатится слезы. Он уже не замечал шума машин природа навеяло на него темное спокойствие...

И так бы стоял Михаил до тех пор, пока темно-серый туман не сгустился бы в непроницаемо черный - тогда, при наступлении ночи, он развернулся бы и пошел бы назад в город, к себе домой. Так было много раз до этого, но теперь все вышло совсем по иному.

Он увидел как стены тумана распахнулись, и стремительно метнулась на него некая массивная, темная тень. Первой мыслью было, что это мотоциклист довольно странно, если учесть, что не было неизменного в таких случая оглушительного моторного треска - однако, это было первое, что породил его мозг - он бросился в сторону. Стремителен был его бросок, но, все-таки он не избежал столкновения. Удар пришелся в левое плечо и был настолько силен, что Михаил отлетел на несколько шагов, повалился. Он повалился лицом на темный ковер палых листьев и их холодное прикосновение подействовало как ушат родниковой воды - он тут же вскочил на ноги, оглянулся...

И тут, не смотря на то, что был человеком сдержанным, не смог сдержать крика ужаса! Он даже и не помнил, когда в последний раз кричал так, но, должно быть, в самом раннем детстве это было.

Дело в том, что перед ним стояла ведьма. Да - он сразу понял, что это именно ведьма, или Баба-яга, если хотите. Это существо не было человеком нет-нет, никогда не доводилось видеть ему ничего подобного (разве что в детских снах, но он же просыпался тогда с плачем, звал маму или бабушку). А теперь это создание не имеющее ничего общего к привычной ему жизни стояло в двух шагах от него. Ведьма, не смотря на то, что спина ее была изогнута огромным горбом-наростом была высока - даже несколько выше Михаила; на ней было некое темное само движущееся, словно бы живое одеяние, и, хотя Миша смотрел все в основном на лицо, но ему казалась, что вся фигура очень массивная, нависающая над ним как нога над муравьем. Лицо же, точнее жуткая морда и заставила его вскрикнуть. Там был громадный, загибающийся книзу нос, там была необычайно шероховатая, похожая на кору древнего, изгнившего дерева кожа - кожа, словно трещинами в черную бездну рассеченная морщинами; был рот, который, если бы распахнулся, мог бы разом оторвать ему голову - оттуда, из под жирных, темных губ, вырывались здоровенные, темно-желтые, прорезанные еще некими ядовито-голубыми жилами клыки. Но самым жутком в ней были глаза - они были необычайно велики, они выступали из орбит двумя громадными, темными вздутиями, и там не было белком - только чернота, совершенно непроницаемая, можно было бы сказать, что воронья чернота, но там было некое движенье, некие кошмарные образы продвигались в этих черных глазищах.