После разоблачения Цыпина один из наиболее уважаемых "бонз" сказал мне, что все последние годы подозревал его. "Почему же вы не предостерегли нас?" - спросил я. "Можно подумать, что вы бы меня послушали!" - ответил тот. К моему большому сожалению, он был прав. Взаимная неприязнь двух лагерей, возникшая в немалой степени благодаря тому же Цыпину, была так остра, что мы, конечно, не поверили бы обвинениям в его адрес со стороны "бонз". Кроме того, Цыпин от имени "хунвейбинов" поддерживал связь с иностранными корреспондентами, и это придавало ему особый вес в наших глазах и ставило выше любых подозрений.

Несмотря на все, мы знали, что Цыпин - человек трудный. Он частенько напивался, проворачивал какие-то сомнительные финансовые операции. Он не был хозяином своему слову. Иногда Леонид обещал передать документы корреспондентам, а через какое-то время нам становилось известно, что они так и не дошли до адресата. При этом Цыпин клятвенно заверял, что поручение выполнил. В семьдесят четвертом году, когда несколько наших товарищей собралось в дальние поездки, чтобы составить отчет о положении отказников в других городах СССР, мы предложили Леониду ехать с напарником: боялись, что он будет пьянствовать, если отправится в путь в одиночку. Цыпин устроил страшный скандал, категорически отказывался от попутчика и добился своего: поехал один.

Все свидетельствовало в пользу того, что Цыпин - осведомитель, но нас смущало одно: можно ли представить себе, что КГБ будет держать в своих рядах человека столь неосторожного, расхлябанного, да к тому же запойного пьяницу? Хотя мы и подозревали его, нам все равно трудно было поверить, что подобный тип может быть провокатором. Конечно, мы ошибались, предполагая, что КГБ заботится о моральном облике своих стукачей. Однако, даже если Цыпин и был таковым - как бросить в лицо ему столь тяжелое обвинение при отсутствии прямых доказательств?

В конце концов, когда наши предположения переросли в уверенность, я сказал Льву Гендину, многолетнему отказнику, с которым мы были давно знакомы и который тоже подозревал Цыпина: "Слишком многое говорит в пользу того, что он провокатор. Давай соберем все факты, сведем их воедино и избавимся от него".

Вскоре Гендин рассказал мне о своей беседе с девушкой, которая несколько лет назад жила с Цыпиным. " Да, - сказала она Льву, - я знала, что он работает на КГБ". По ее словам, телефон в их квартире время от времени звонил, и мужской голос спрашивал одно и то же: "Это кинотеатр "Байкал"?" "Вы ошиблись номером", - отвечал Цыпин и сразу же выходил из дома на встречу со своим связным. Когда девушка поняла, что происходит, и сказала об этом Цыпину, тот открыл ей страшную тайну: он - израильский агент, и его задача - внедриться в КГБ. Подруге Цыпина было только восемнадцать лет, и она поверила ему. Чтобы придать своему рассказу большую достоверность, Цыпин по ночам включал радио, ловил на коротких волнах "Голос Израиля" и делал вид, что записывает какие-то шифрованные сообщения. Рассказывая все это Льву, девушка с надеждой спросила: "Может, он все-таки говорил правду?"

Почему Липавский и Цыпин стали провокаторами? Что привело их к этому? Преданность советской системе? Ненависть к своему народу? Ответ почти наверняка отрицательный. Полагаю, что возможно лишь одно объяснение: и в том и в другом случае - это результат сделки с КГБ.

О том, что отец Липавского был осужден за так называемые "экономические преступления" на пятнадцать лет, мы знали; мне даже кто-то говорил, что поначалу ему был вынесен смертный приговор. Связь между этим событием и предательством Липавского стала очевидной только в семьдесят девятом году, когда Дэвид Шиплер, в течение двух лет перед моим арестом руководивший в Москве корреспондентским пунктом "Нью-Йорк Тайме", послал в свою газету информацию из Иерусалима. В Израиле он встретился с репатриантом из СССР, бывшим прокурором, и тот рассказал ему, что отец Липавского был приговорен к смерти за кражу тканей с текстильной фабрики, и тогда, чтобы спасти жизнь отца, Саня предложил свои услуги КГБ. Это было в шестьдесят втором году, за пятнадцать лет до статьи в "Известиях"! В то время, когда я сидел в Лефортово, ЦРУ официально признало, что Липавский работал на них с семьдесят пятого года, поставляя информацию о советских ученых. В своей статье он упомянул о связях с ЦРУ, и было совершенно ясно, что они устанавливались по заданию КГБ. Интересно, чем он занимался в первые тринадцать лет своей службы в органах? Очевидно, активисты алии были не единственными его жертвами...

Нечто в этом же роде произошло и с Цыпиным. В конечном счете нам стала известна его история. В семнадцатилетнем возрасте Цыпин был задержан КГБ с какой-то то ли еврейской, то ли диссидентской литературой. Угрозами парня заставили стать осведомителем. Когда мы разоблачили его, он пропал и больше не показывался нам на глаза. Через несколько месяцев на какой-то вечеринке соседка спросила меня, знаком ли я с Цыпиным. Я ответил утвердительно. "Вы знали, что он работает на КГБ?" "Да, - сказал я. - А вам это откуда известно?!" Выяснилось, что Цыпин сейчас "учится" (точнее - работает) в педагогическом институте неподалеку от Москвы. Руководство этого института симпатизировало диссидентам, и многие из них, исключенные из других учебных заведений или снятые с работы за инакомыслие, оказались там. Цыпина же взяли по настоянию так называемого "первого отдела". Взять-то взяли, но кто-то из администрации предупредил студентов и преподавателей: осторожно -провокатор!

Я понимал, что и на следствии, и на суде мне еще предстоит встретиться с ними обоими.

* * *

Три дня после внезапного исчезновения Фимы Шнейваса я провел в камере один. Но вот знакомая команда:

- С вещами!

Когда я переступил порог своей новой камеры, ее обитатель сидел за столом и меланхолично переставлял костяшки домино - как выяснилось, раскладывал пасьянс.

- Тимофеев Михаил Александрович, - представился он. Это был худой высокий человек лет пятидесяти, с тоскливым взглядом и усталым печальным лицом. В каждом движении Тимофеева, во всем его поведении чувствовались неторопливость и основательность старого зека и в то же время подавленность, свойственная тому, кто попал в большую беду. И действительно, выяснилось, что он провел в Лефортово больше двух лет под следствием и судом, затем около года - в зоне. И вот сейчас его привезли для проведения следствия по другому делу, где он проходит в качестве обвиняемого.

Когда я сказал, что арестован по шестьдесят четвертой статье, он спросил:

- Это еще что?.. - и тут же сам себя перебил, удивленно воскликнув. - Измена Родине?! Никак границу перейти пытался?

- Да нет, я сионист, - кратко ответил я.

- Сионист? Вот это да-а, - протянул он ошарашенно. И, подумав, добавил, - приятелей-евреев у меня было много, а сиониста вижу впервые.

Он смешал костяшки, вытянулся на нарах, дал мне несколько толковых советов по устройству на новом месте и устало прикрыл глаза.

- Сейчас я плохо себя чувствую, но еще будет время - поговорим, -сказал он.

Времени для разговоров действительно оказалось более чем достаточно: мы с ним провели вдвоем в одной камере почти десять месяцев - вплоть до окончания следствия по моему делу.

Тимофеев оказался не просто лояльным советским гражданином - может быть, самым лояльным из всех, кого я встречал в ГУЛАГе, - он был еще и убежденным коммунистом сталинской закалки, хотя, конечно, его, как и всякого арестованного, исключили из партии.

Родители Тимофеева были крупными чинами НКВД, и свою принадлежность к элите он с детства воспринимал как нечто само собой разумеющееся: все эти спецраспределители, спецобслуживание, прочие льготы были для него естественной платой за преданность власти, за "идейность", которая являлась предметом его особой гордости. Тимофеев удивительным образом сохранил уверенность в том, что Сталин был великим человеком, которого оклеветали завистники, что советская власть - самая справедливая и демократическая в мире, а все эти Сахаровы и Солженицыны - иуды, продавшиеся капиталистам за тридцать сребреников. Теперь он с удивлением и недоверием присматривался ко мне.